Александр Дюма - Полина

наслаждаться ими и, где бы их ни находили — в поле, в саду, дитя, женщина и мужчина по какому-то естественному побуждению срывают их и делают букет, чтобы благоухание и прелесть их были всегда с ними. И я не мог противиться искушению; я сорвал несколько благовонных веток и облокотился на перила из розового мрамора, которые возвышаются над озером, отделенным от них большою дорогой, идущей из Женевы в Милан. Едва я дошел туда, как луна показалась из-за Сесто, и лучи ее скользнули по ребрам гор, застилавшим горизонт, и по воде, спавшей у ног моих, блестящей и неподвижной, как огромное зеркало. Все было тихо: никакого шума не слышно было на земле, на озере, на небе, и в этом величественном и меланхолическом безмолвии ночь начинала свое течение. Вскоре в массе деревьев, которые возвышались по левую сторону от меня и корни которых омывались в воде, раздалась песнь соловья, гармоническая и нежная: то был единственный звук, нарушавший тишину ночи; он продолжался с минуту, блестящий и мерный; потом вдруг умолк на конце рулады. Тогда, как будто этот шум пробудил другой, хотя совсем иного свойства, я услышал вдали стук экипажа, едущего из дома д'Оссола; в это время соловей опять начал петь, и я слушал только птичку Джульетты. Когда она замолчала, я услышал стук приближающегося экипажа, ехавшего довольно быстро. Однако ж, несмотря на быстроту его, мой мелодический певец успел начать свою ночную молитву. Но на этот раз, едва он окончил последнюю ноту, я приметил на повороте из лесу коляску, которая неслась во всю прыть по дороге, проходившей мимо гостиницы. В 200 шагах от нее почтальон хлопнул бичом, чтобы дать знать о приезде своему собрату. В самом деле, почти тотчас тяжелые ворота гостиницы заскрипели на своих петлях и новые лошади вышли из них; в самую эту минуту коляска остановилась под террасою, на перила которой я опирался.

Ночь, как я сказал, была так светла и так прекрасна, что путешественники, желая насладиться чистым воздухом, отстегнули фартук коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина, завернутая в большую шаль или манто и склонившая задумчиво голову на руку молодого человека, который ее поддерживал. В эту минуту почтальон вышел с огнем, чтобы зажечь фонари в коляске; луч света скользнул по лицам путешественников, и я узнал Альфреда де Нерваля и Полину.

Опять он и она!.. Мне казалось, что что-то могущественнее случая устраивало встречи наши. Все она, но столь изменившаяся со встречи нашей в Пфефере, столь бледная и изнуренная, что это была уже одна тень. Однако же эти поблекшие черты напоминали еще раз уму моему тот неясный образ женщины, который хранился в глубине моей памяти и при каждой из этих встреч всплывал наверх и скользил по моей мысли, как туманное видение Оссияна. Я готов был уже произнести имя Альфреда, но вспомнил, что спутница его не хотела быть видимой. Несмотря на это, неизъяснимое чувство жалости столь влекло меня к ней, что мне хотелось по крайней мере дать знать ей, что есть некто, который молится о душе ее, слабой и готовой отлететь, чтобы она не оставляла прежде времени прелестного тела, одушевляемого ею!.. Я вынул из кармана визитную карточку, написал на обороте ее карандашом: «Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет болящих!..» Вложил ее в середину померанцевых и миртовых цветов, нарванных мною, и бросил букет в коляску. В ту же самую минуту почтальон тронул лошадей; однако ж я имел еще время видеть, как Альфред высунулся из коляски и поднес мою карточку к фонарю. Тогда он обернулся, сделал мне рукою знак, и коляска исчезла на повороте дороги.

Шум от коляски удалился; но на этот раз он не был прерван песнью соловья. Обратясь к кустарнику, я пробыл еще с час на террасе, слушая напрасно. Тогда мысль глубоко печальная овладела мною. Я вообразил себе, что эта птичка, которая пела, была душа молодой женщины, пропевшая гимн при прощании с землею и уже отлетевшая на небо.

Восхитительное положение гостиницы на краю Альп и на границах Италии, — это тихое и в то же время одушевленное зрелище озера Маджиоре с его тремя островами, из которых один — сад, другой — деревня, а третий — дворец, эти первые зимние снега, покрывавшие горы, и эти последние жаркие осенние дни, приходящие от Средиземного моря, — все это удержало меня на восемь дней в Бавено; потом я поехал в Ароно, а оттуда о Сесте-Календе.

Здесь ожидало меня последнее воспоминание о Полине: звезда, течение которой видел я по небу, --">