Ким Лоренс - Пламенное увлечение шейха

Ей никто не ответил.

Она уже работала с Джезом (он ставил свет на фотосессиях) и знала, что он всегда был готов пошутить, чтобы разрядить напряжение на съемочной площадке. Но сейчас чувство юмора оставило и его.

Хмурый, весь в поту, он копался в моторе, потом выпрямился и захлопнул крышку капота.

— Безнадежно. Я не понимаю, в чем проблема, и не знаю, как его починить. Если у кого-то есть идеи — милости прошу.

Джез стоял и грыз ногти, вид у него был настолько растерянный и беспомощный, прямо как у ребенка, что толстый техник, оравший на него минуту назад, тоже притих.

— Успокойся, Джез. Как только они поймут, что мы не приехали, сразу же пришлют за нами кого-то, — ободряюще сказала Эбби, стараясь не замечать, что солнце садится и вокруг становится все темнее.

— Зря мы задержались, — пробормотал парень, пиная шину.

— Что он там делает? — кивнул толстяк в сторону салона, где спал великий (в своих глазах) фотохудожник, убивший полчаса на съемку какой-то ящерицы, дремлющей на камне необычной формы. За это время остальные машины уехали.

— Он спит.

— Ах, он спит!

Мужчины посмотрели друг на друга и рассмеялись. Общая злость на Роба заставила их забыть недавнюю ссору.

— Телефон у кого-нибудь ловит?

Эбби покачала головой:

— Ну что вы истерите? Что такого ужасного может с нами случиться?

— Умрем медленной и мучительной смертью от жажды, — зевая и потягиваясь, из машины вылез Роб.

Эбби бросила на него раздраженный взгляд:

— Будет, что вспомнить. Похвастаешься как-нибудь за ужином.

— Слава богу! За нами едут! — Джез со счастливой улыбкой вглядывался в сумерки, показывая рукой на клубы песка, появившиеся на горизонте.

Эбби с облегчением вздохнула, но тут же нахмурилась, различив странный звук, доносящийся с той стороны:

— Что это?

Мужчины быстро переглянулись. Роб повернулся к ней:

— Может быть, тебе лучше вернуться в машину, Эбби?

Звук становился все громче, облако пыли — все ближе.

— Это выстрелы? — прошептала она.

— Все в порядке, — неуверенно сказал Джез. — Мы же в Арифе, тут безопасно. Все это знают.

Раздалось еще несколько выстрелов.

— Но просто так, на всякий случай… Сиди в машине и не высовывайся!

Арабский скакун уверенным галопом мчался сквозь ночную тьму. Конь и всадник слились в этом стремительном полете. Они направлялись к одинокой скале, издалека напоминавшей колонну, — ее отвесные стены казались неприступными. Но и конь, и всадник знали узкую тропу, спиралью поднимавшуюся вверх. Когда они достигли вершины, всадник перевел дух и обвел взглядом открывшуюся ему равнину. Обычно это уединенное место и открывавшийся отсюда вид наполняли душу Зейна аль-Сейфа умиротворением и покоем.

Но не сегодня.

Сегодня мрак в его душе не могли рассеять ни яркие звезды ночной пустыни, ни роскошная иллюминация восточного дворца, делавшая его башни и шпили заметными за много миль. Огней было даже больше, чем обычно, они стекали с древних стен цитадели в раскинувшийся вокруг нее современный город, прорисовывая в бархатной тьме южной ночи бульвары, парки, высокие здания.

Сейчас все это сверкало огнями, потому что в городе, во всей стране был праздник. Сегодня была свадьба.

Королевская свадьба.

А людям нравятся королевские свадьбы, подумал Зейн, и его красивые губы искривились в горькой усмешке. Всем людям, кроме одного, в данном случае.

Конь почувствовал настроение всадника — зафыркал, загарцевал, закружился так нервно, что непременно бы скинул менее опытного наездника.

— Прости, друг… — Зейн похлопал испуганного коня по шее. Он подождал, пока животное успокоится, потом спешился одним ловким, быстрым, привычным движением. Отпустив поводья, он сделал два шага вперед и встал на краю скалы, не замечая головокружительной черной бездны у своих ног. Он смотрел на огни города. Слабая улыбка, кривившая его рот, исчезла, теперь его губы были сурово сжаты.

Зейна захлестнула волна стыда и отвращения к себе. Он чувствовал себя глупцом. И он заслужил это, потому что вел себя, как глупец. Наивный глупец.

Он мнил себя знатоком человеческих душ, думал, что видит людей насквозь. Но та, за которую сегодня поднимает бокалы вся страна, одурачила его. Единственное, чем он мог себя утешить, — его сердце не было затронуто. Но гордости его был нанесен страшный удар.