(znaika) - Зимние бабочки (СИ)

========== . ==========

Мертвые люди наги,

И кости их открыты ветрам и луне.

Затем исчезнут их кости,

И звезды и ветер станут их плотью.

Потом они выйдут за пределы своего ума,

И услышат они море, и проснутся снова.

Их возлюбленные будут утрачены, а любовь нет.

И смерть над ними не властна.

Дилан Томас

— Не всех можно спасти, — Питер мягко улыбается и отводит взгляд. Он морщится и стягивает с переносицы тяжелые очки. От носовых упор у глазных впадин остались следы чуть темнее кожи.

Питер устал, усталость сквозит в каждом жесте, каждом вдохе. Длинные пальцы вырисовывают на столешнице круги. Ладони у него шершавые, и почти всегда, когда Падди совершенно случайно — что до больницы, что сейчас, — касалась его руки, они были холодные. Будто кровь уже давно перестала греть иссушенное болезнью тело.

(Будто он уже…

Нет.

Так быть не должно.)

Такие же они и сейчас, когда Падди невесомо пробегается по выступающим жилам.

Ледяные. Белые.

К горлу подкатывает ком, мешает дышать. Она старается не всхлипывать, не лепетать осточертевшее что ей, что ему «мне-очень-жаль-Пит-прости-пожалуйста-прости», не видеть, как его — снова — бьет озноб. Но у Падди это откровенно плохо получается, особенно когда Питер обнимает ее за плечи.

— Глупенькая девочка, которая пожалела старика.

И ей хочется сказать, что нет, нет, какой же он старик, ему еще жить да жить. Но в свете последних событий… Слова, слова, которыми она так жаждала управлять, слова, без которых Падди не видела своей жизни, подводят ее и исчезают. Она прячет лицо на его плече, вдыхает запах полыни и чего-то знакомого, свежего, а сердце успокаивается и умеряет ход.

Часы на стене начинают оглушительно тикать, разлетаются в голове похожими на гром звуками, затмевают гомон в баре и чей-то такой неуместный сейчас — да и вообще, Господи, вообще! — смех.

Его объятия невесомы, словно он и не держит ее вовсе, словно, пожелай Падди уйти, Питер позволил бы это. Она смотрит на него, жадно разглядывает черты лица, сохраняет в памяти крохотные смешливые морщинки у глаз, черточки, похожие на лучики, ямочки на щеках, которые даже при скорбной улыбке не могли не появиться. Боже, да Питер все на свете, что угодно ей позволил бы. По-другому просто не умел. Падди зажмуривается и закусывает губу. Разве это правильно уже сейчас думать о нем в прошедшем времени, если вот он, сидит рядом, касается пальцами стакана с апельсиновым соком и улыбается своей невозможной, неправильной, нереальной улыбкой?

(Разве можно хоронить еще живого?)

«Еще».

Ненавистное слово, что пропитано горечью, болью, страхом, катается по языку, отравляет кровь, которая стучит набатом в висках.

Слезы медленно текут по щекам, и она боится шелохнуться, чтобы их утереть, когда Питер опускает подбородок на ее голову и шумно втягивает воздух.

— Я всю жизнь посвятил работе, знаешь? — он говорит очень тихо, в своей излюбленной манере, словно рассказывает сказку на ночь, словно разговаривает не с ней, а с маленьким ребенком, который верит в лепреконов и Радужный мост. — И мне до последнего казалось, что лучше прожить свою жизнь нельзя.

Он долго молчит. Падди пробирается под его пиджак и проводит ладонью по теплой пояснице, укрытой дурацким свитером, тем самым, с оленями, который она в шутку подарила ему на прошлое Рождество.

На них наверняка смотрят, в пресс-баре много охочих до сплетен, но, к счастью, даже на страницах третьесортной газетенки Глазго их с Питером история никому не будет нужна. Падди прижимается к нему и чувствует, как он улыбается и целует ее макушку.

— Это все не вовремя и совершенно неправильно, девочка, — он хмыкает и слегка отстраняется, осторожно проводит рукой по ее волосам, тянется к очкам и в порыве задумчивости сжимает заушник.

Стол грязный, липкий. Давным-давно Питер сказал: если Падди хочет стать журналистом, ей нужно привыкнуть к подобным изыскам и злачным местам вроде пресс-бара, но почему-то именно с тех пор далеко от нее не отходил.

«И не отойдет», — прошептала она и снова принялась себя убеждать в

--">