Тессония Одетт - Сердце принца-ворона

проводим тебя, куда захочешь.

Я лишь фыркаю. Все знают, что огонькам нельзя доверять, особенно когда речь идет о путешествиях или направлениях.

– Пойдем с нами, – поддерживает третий, у него голос более мужской. – Прямо сейчас.

– Сейчас я не готова, – поясняю я, но это верно лишь наполовину. Если бы все зависело только от меня, я бы давно оставила свою семью. Но, согласно условиям сделки, не могу покинуть их до девятнадцати лет.

– Тогда поиграй с нами! – снова начинает первая, взлетая по спирали все выше надо мной. – Давай летать!

Я бросаю на нее удивленный взгляд.

– Я не умею летать.

– Ты соткана из ветра, – сообщает вторая.

В груди возникает болезненная пустота. Откуда она знает?

– Да. Моя мать была сильфидой.

– Была, – как эхо повторяет она.

– Она умерла одиннадцать лет назад.

– Тогда летим с нами! – предлагает огонек-мужчина. – Почтим ее память.

– Говорю же – не умею! Я лишь наполовину фейри и не могу летать, как она. Хватит играть с моей скорбью!

Первый огонек складывает руки в невинном жесте:

– Ты пропустишь восход. Солнце почти у горизонта. Не хочешь взглянуть?

Восход солнца. Значит, мой покой почти закончен. Стоит лишь подумать о домашних делах, штопке одежды и словесных оскорблениях, ждущих меня по возвращении в квартиру, и на сердце становится тяжело. Я бросаю взгляд на горизонт, но не вижу и следа солнца: за высокими дымовыми трубами мало что можно разглядеть. Мной овладевает тоска, и непокорная часть меня, доставшаяся мне от фейри, тянет вперед, побуждая бросить все и сбежать. Но тут же в голове эхом звучит давнее обещание.

«Никогда не сдавайся. Обещай мне».

Стиснув зубы, я поднимаюсь на ноги и, удерживая равновесие на выступе крыши, поворачиваюсь к трубе. Привстаю на цыпочки, вытягиваю руки и хватаюсь за верхушку трубы, не обращая внимания на сажу, оставляющую пятна на коже и одежде. Я взбираюсь наверх, и огоньки, хихикая, вьются вокруг меня.

Мне всегда без труда удавалось куда-либо залезть. Мама помогла мне вскарабкаться на мое первое дерево, а потом впервые подняться на крышу нашего поместья, чтобы вместе любоваться восходом солнца. Воспоминания грозят свалить меня, но я, напротив, нахожу в них силы. Забравшись на трубу, выпрямляюсь во весь рост, упираюсь ногами по обе стороны зияющего дымохода и вновь смотрю на горизонт.

– Прыгай! Лети! – умоляет огонек-мужчина, но я не обращаю внимания.

– Пой! – с насмешкой во взгляде предлагает первый огонек. – Ты хочешь, знаю!

Услышав подобный вызов, я ощущаю, как напрягаются плечи, а внезапно появившийся в горле ком рвется на свободу. Когда я забираюсь так высоко, отчасти уступая своей природе фейри, меня всегда тянет петь. Сама мысль о том, чтобы начать напевать, позволив голосу влиться в тихую мелодию утра, вызывает во мне болезненное желание поддаться этому порыву. Горло сжимается, словно музыка рвется на волю, но я лишь сглатываю и качаю головой.

– Я не пою.

Больше нет.

Огоньки все так же насмехаются и дразнят, но сейчас они меня не волнуют. Поверх дымовых труб и фабрик, усеивающих Серый квартал – такой же мрачный, как и его название, – я всматриваюсь в даль, окидывая взглядом город, раскинувшийся за пределами района, а за ним горы и сельскую местность вдали.

Вскоре я снова остаюсь одна, даже не заметив, как заскучавшие огоньки уносятся прочь. Застыв на месте, позволяю ветру трепать ткань пальто и танцевать в моих волосах.

Я слышу, как меняется музыка. Сперва раздается стук – открываются и закрываются двери, потом глухой звук шагов по булыжной мостовой; фабричные рабочие из близлежащих квартир и работных домов бредут навстречу новому дню, наполненному тяжким, изнуряющим трудом. Потом вступает ритм лошадиных копыт и колес экипажей, затем – вращение шестеренок и рев оживающих механизмов.

У меня дергаются пальцы, стремясь наиграть на призрачных клавишах пианино мотив, каждую звучащую в ушах ноту. Я уже давно не играла. И много месяцев не ощущала кончиками пальцев знакомую, успокаивающую тяжесть слоновой кости, не слышала звуков, эхом отдающихся у меня внутри. И пусть я отказываюсь петь, но по-прежнему нахожу утешение в игре на пианино. До сих пор ощущаю через него связь с мамой.

Точнее, так было прежде, пока мачеха не продала мой инструмент.

Я погружаюсь в песню, постукивая пальцами по бедрам. В мелодию вторгается крик младенца, разрывая ее подобно пропущенной ноте. И словно по команде из-за гор --">