Диана Килина , Юлия Панченко (Вампирчик) - Noir

приводил себя в порядок.

Если бы мое бестелесное существо могло покраснеть, то, пожалуй, я залилась бы краской с макушки головы до самых кончиков пальцев на ногах. Но все, что я могла, это бесстыдно разглядывать открывшийся мне вид, пока рыцарь готовился к отходу ко сну.

Его испещренное шрамами тело было стройным, гибким и сильным. Мне даже страшно было предугадать, какая мощь скрывалась в этих руках. Под мешковатой одеждой он казался грузным, но без нее, Господь Всемогущий, он вполне мог бы заслужить звание самого красивого мужчины графства. Даже несмотря на глубокие зарубцевавшиеся полосы и борозды, покрывающие кожу.

Я давно не чувствую запахов, но память исключительно забавное явление, и при виде знакомого флакончика с розовой водой, который он взял в руки, у меня в носу сразу защипало, а в висках появилась знакомая легкость — аромат роз всегда действовал на меня успокаивающе. Обонять я не могла, но фантазия выгодно расписала в красках, как благоухает его тело после всех манипуляций с шелковым платком, который, кстати, в прошлом был вышит кружевом моими руками.

Сейчас я парила в углу комнаты, в полумраке — только несколько свечей в канделябрах освещали убранство спальни, и изучала рыцаря. Во сне его лицо не приобрело безмятежности, напротив, словно стало еще напряженнее. Рука лежала на рукояти меча, как будто он готов подскочить за долю секунды, если кто-то посмеет нарушить его покой.

Осмелев, приблизилась к отдыхающему мужчине и наклонилась к самому лицу. Ресницы его трепетали, губы слегка приоткрылись, грудь мерно вздымалась. Он был другим — не таким, как мой муж (больше сравнивать мне было не с кем — к упитым дружкам супруга я не приближалась, брезгуя). Готье и во сне оставался мужественным, красивым. К нему тянуло даже мои бестелесные останки, что уж говорить о девицах во плоти. Наверняка в реальности женщины так и висли на плечах у благородного рыцаря.

Засмотревшись, я забылась и присела на краешек ложа. Готье не почувствовал вторжения, он продолжал размеренно дышать и касаться широкой ладонью эфеса меча. А я, почти что обнаглев, принялась оглаживать пальцами его скулы, губы, брови…

* * *

Мне снилось нечто приятное, тот самый мираж, от которого блаженная улыбка растекается по лицу.

На моей постели сидела прекрасная незнакомка — та самая, сошедшая с полотна картины — красивая, как богиня, женщина, только самую малость печальная.

Губы ее горько усмехались, когда пальцы касались моей загрубевшей, обветренной кожи. А в глазах — ярких, с томной поволокой — на самом дне застыла грусть — словами не описать, сколько там было затаенной боли.

Мне отчаянно захотелось обнять покрепче хрупкие плечи, утешить, выслушать ее беды, помочь всем, что было в моих силах. Только бы прогнать из глаз ту вселенскую скорбь.

Но это видение было сном, поэтому я только смотрел на прекрасную девушку и, как это бывает, пошевелиться не мог, даже когда особенно хотелось.

А Нуар не останавливалась — ее мягкие, почти что невесомые пальчики спустились к груди, провели по ней с легким нажимом, нарисовали замысловатый узор, понятный только ей одной.

Если бы я мог, я затаил бы дыхание — так ослепительно красива и бесконечно печальна была она. В сердце словно иглой кто кольнул — тончайшей, но безмерно острой. Непонятно отчего, но мне подумалось, что грусть Нуар не что иное, как обида. И я почувствовал ее — незримые, но напряженно звенящие нити, что опутали, спеленали девушку. Она была обижена и безмерно грустна от бессильной злости.

И вдруг Нуар наклонилась и поцеловала меня.

Губы ее оказались холодными, влажными, как предрассветный туман, как усеянная росами трава поутру.

Это весьма ощутимое касание разбудило меня.

Распахнув глаза, я увидел перед собой бледное до синевы лицо, сейчас перекошенное от испуга. То же безупречно красивое, с искорками боли на дне зрачков.

Но не успел я даже моргнуть, как через долю секунды мираж начал таять. Очертания и контуры размывались, растворялись, а после Нуар полностью исчезла, словно и впрямь примерещилась.

И я был готов поверить, что все это мне пригрезилось. Если бы не холодящий губы иней. Если бы не колотящееся о ребра сердце и щекотавший кожу могильный ветер. Не знаю, почему я окрестил это дуновение могильным. Может быть потому, что оно напомнило кладбищенский ветер, какой бывает только на северных пустошах — ледяной, продирающий --">