Елена Александровна Ершова - Нигредо [СИ]

из-под одеяла. Желтый свет омыл нагую фигуру — высокую и стройную, уже начинающую рыхлеть. Марцелла старше на целых восемь лет, но все еще соблазнительна. Ирония в том, что сам Генрих никогда не узнает, каково это — стареть.

Провожая ее настороженным взглядом, он отрезал кончик сигары, сунул ее в рот и, почувствовав табачную горечь на языке, осознал, как же иссушены его губы и насколько ему нужно выпить.

— Видишь? — Марцелла откинула тяжелую занавеску.

На миг дыхание перехватило. А потом со свистом вышло из легких.

Никого.

Пусто.

Шелковые обои так же алы, как и постель, как размазанная помада на губах проститутки. Глупые мотыльки мельтешили за стеклами, где наливался искусственной желтизной зеркальный двойник Марцеллы.

Передвинув сигару в другой угол рта, Генрих встретился взглядом с собственным отражением — осунувшимся, посеревшим, с ввалившимися глазами. Рыжеватые пряди мокрыми нитками липли ко лбу. Руки невыносимо зудели.

— Теперь доволен? — голос Марцеллы, земной и ровный, вытряхнул из оцепенения.

— Или мне проверить еще и под кроватью?

Генрих промолчал и принялся медленно, палец за пальцем, стягивать перчатку, открывая голую кожу ладони, изуродованную ожоговыми рубцами.

Ветер толкнул полуоткрытую раму, и отражение разломилось надвое. В разлом, привлеченный светом, впорхнул черно-коричневый бражник.

Только бабочка — и никого кроме.

«У нашего Спасителя слишком живое воображение».

Так говорил учитель Гюнтер, когда в воспитательных целях бросал маленького подопечного одного в Авьенском заказнике, посреди снегов и ночи. Так писали позже в донесениях, которые сначала ложились на стол шефу тайной полиции, потом — епископу, и уже после — его величеству кайзеру.

Генрих прикрыл глаза и щелкнул пальцами.

Искра привычно и остро пронзила ладонь. Пламя вспыхнуло и осталось дрожать на кончике холеного ногтя.

Бражник сорвался с рамы.

— А-а!

Марцелла отскочила, влипая голыми лопатками в стену. Красный рот округлился, испуганные глаза превратились в блестящие пуговицы.

— АсМегопйа АГгороз, — рассеянно произнес Генрих. — Семейство бражников. В народе зовется «Мертвая голова». Не бойся, он прилетел на огонь.

Генрих прикурил, и рот наполнился горьковатым дымом. С кровати он хорошо различал крупное тельце и узор, действительно напоминающий череп.

Бражник бестолково кружил под потолком, издавая взволнованный писк. Люди до сих пор воображали, будто АсМегопйа А1гороз приносят несчастье и насылают эпидемии, вроде той, что несколько веков назад едва не уничтожила Авьен.

— Сгинь!

С визгливым воплем Марцелла сорвала с кресла подушку, расшитую ядовитокрасными цветами, и метко швырнула в бабочку.

— Умри! Умри! Умри! — повторяла, методично лупцуя по стенам и полу. Потом, вся дрожа, уронила подушку и отступила. По шее катились крупные капли пота.

— Надеюсь, в твоей коллекции есть такой экземпляр? — наконец, виновато спросила она.

Полногрудая, бесстыдно голая, встрепанная и раскрасневшаяся, как амазонка, Марцелла была ослепительно хороша. Генрих почувствовал вновь разгорающееся возбуждение и стряхнул с пальца тлеющий огонек.

— Все хорошо, — безжизненно сказал он. — Иди сюда, дорогая. У нас полчаса.

Губы Марцеллы раздвинулись, показав чисто-белые острые зубки. Недвусмысленно качнув бедрами, она медленно приблизилась к любовнику и опустилась перед ним на колени.

— Что пожелает Спаситель теперь? — мурлыкнула она, мягко оглаживая его бедра.

Генрих желал бы дотронуться до ее кожи — податливой, мягкой, прозрачно-белой, как крылья мотыльков. Но касаться ни в коем случае нельзя. Не ему. Никого. Никогда.

«Нельзя, нельзя», — пульсировал в голове далекий отголосок учителя Гюнтера, который стегал розгой каждый раз, когда Генрих пытался стянуть перчатки.

Боже, пожалуйста, еще пару бокалов!

Он выдохнул дым через ноздри — две серые длинные струйки, — процедил:

— Как обычно, Марци.

И завел руки за голову.

1.1

Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.

Ночь стыдливо прячет добродетели, но бесстыдно обнажает пороки.

Так любил говаривать старый барон, а уж он знал в этом толк: мезальянс вызвал осуждение в обществе, но оказался выгодным для обеих сторон. Новоиспеченная фрау фон Штейгер, в девичестве Зорева, получила полную оплату долгов ее покойного отца, а барон — --">