Блэки Хол - Небо и земля. Том 1

То ли дело напевный риволийский — язык высокоразвитой страны. Сложный и утонченный. И знаменитое риволийское "r", которое не каждому под силу выговорить. Именно неповторимый рокочущий звук отличает риволийца от жалкого иностранца.

Нет уж, лучше даганский. Он проще. Хотя одноклассники посмеивались. Мол, примитивный язык как раз для обделенных умом. Ну и пусть. Зато в аттестате красуется устойчивая четверка, а администрация школы отчитывается в верхах: "Все ученики охвачены и обучены". И получает премиальные за высокие показатели.

О чем говорят? Резко, отрывисто. И смеются громко. Правильно, они здесь хозяева. Чего бояться-то?

— Glin… Vob… Turub…

Глин, глин… Сегодня? Или садись?

Воб… Не помню перевод.

Туруб… Завод?… Фабрика!

Значит, речь идет о фабрике. Наверное, хотят исследовать местную промышленность. Вам, голубчикам, желательно бы рвануть туда всем скопом. Хорошенько протрясетесь на минах.

Айями пробралась, не дыша, через опасную зону у ратуши и побежала к мосту. А там скучно, народу мало. Деревенских нет. Затаились. Выжидают. Боятся, что оккупанты двинут по пригородам и начнут отбирать съестные запасы.

Айями проходила два часа по рядам, а торговля не шла. За десяток яиц просили зимние сапоги или тулуп из овчины. Грабеж среди бела дня!

Кому нужен костюм-тройка? Отличное состояние, фабричное качество!

Никому не нужен. Разве что покойника обряжать.

Так и вернулась Айями домой ни с чем. Шла той же дорогой, боясь повернуть голову в сторону чужаков. На носочках перемещалась, обдирая спину о стены и заборы. А даганны приезжали к ратуше на машинах и уезжали куда-то. Хохотали, собравшись у плаката с мохнатым чудищем. Ужас, сколько их.

Вечером Айями достала с антресолей старый чемоданчик с разной мелочевкой, которую в своё время не выбросила, пожалев. Последний раз заглядывала в него почитай года четыре назад, перед свадьбой.

Запыленные воспоминания из прежней жизни…

Кончик темно-русой косы. Её остригают, когда девочка становится девушкой. Красиво в храме: повсюду свечи, на хорах поют нежно, волнуя сердце… Голову покрывают вышитым платком… А после острига дают испить терпкого церковного вина… В школе бескосые девчонки шепчутся на переменах и хихикают, поглядывая свысока на мальчишек.

Фотографии, перевязанные ленточкой… Большая семья: дед, бабушка, их дети. На снимках посвежее — мама, отец, брат, Айями. Ей пять лет, брату — три, и он сидит на коленях у матери. На поздних фотографиях — брат в форме военно-морского училища. Молодцеватый, с фуражкой набок и с задорной улыбкой.

Блокнот в коричневом переплете. Какая ж девочка не вела дневник, доверяя сокровенное бумаге? И записывала — о подружках, о симпатичных мальчиках, о погоде, о школе и об уроках. И о своих мечтах.

Меж страничек — высохшие веточки ландышей.

— Мама, это цё? — подбежавшая Люнечка схватила букетик, и хрупкие стебельки рассыпались трухой. Дочка растерянно воззрилась на ладошку и приготовилась реветь.

— Люня, не мешай маме. Пойдем-ка, огурчики польем, — Эммалиэ увела кроху на балкон.

Ландыши — напоминание о выпускном вечере. Мальчишки — с ломкими грубоватыми голосами и полосками наметившихся усов — вручали цветы теперь уже бывшим одноклассницам. "Мы расстаёмся, но останемся друзьями, и нашу дружбу пронесем через года" — пел патефон.

В коробке из-под чая — стихи Микаса. Смешные, романтичные, влюбленные. Передавал их через вахтершу или кидал в форточку. И как умудрялся? Тогда Айями жила на другом конце города, в общежитии на втором этаже. А Микас метко забрасывал камушек, обвязанный бумажкой.

— И серенаду споешь? — спрашивала она громким шепотом, высунувшись в окно, чтобы не разбудить соседок по комнате.

— Спою, — соглашался Микас охотно, вставая в позу рокового соблазнителя.

— Нет-нет-нет! Какая ж серенада без гитары? — Айями притворно заламывала руки, а с третьего этажа прыскали и давились смешками. Хмельными весенними ночами мало кому спится.

— Будет тебе гитара. И серенада будет. Пойдем завтра в кино? — спрашивал Микас.

— Пойдем, — кивнула Айями. — И тише ты! За полночь давно.