Елена Арсеньевна Грушко (Елена Арсеньева) - Короля играет свита

да еще и трубочку покуривать.

Что и делали четверо поздних прохожих, которые следовали вдоль Фонтанки в таком странном порядке: один впереди, затем, подхватив друг друга под руку, еще двое, и последний, также в одиночку, замыкал шествие. Пара не прерывала разговора и вообще ни на что не обращала внимания, а вот первый и последний то и знай зыркали по сторонам, настораживаясь при любом случайном звуке или шорохе.

Внимательный наблюдатель, окажись он в такую позднотищу поблизости, непременно сделал бы вывод, что впереди и позади идут слуги, которые охраняют своих господ.

Впрочем, по причине глубокой ночи и полного безлюдья не видно было никакой опасности и никто не мог подслушать разговор двух молодых (старше— му не было еще и тридцати) людей.

И слава богу, потому что разговор был серьезный, даже опасный, относящийся к разряду тех, которые вполне могли быть причислены к государственной измене.

Какое счастье, что преданные слуги умели быть — глухи и немы!

— Я превращен в какой-то призрак, — пронзительным, неприятным голосом говорил тот, что был меньше ростом.

—Я поставлен в самое постыдное положение, потому что не допущен ни к какой реальной власти.

— Но ведь ваша матушка еще, по счастью, жива, — благоразумно возразил его спутник.

— О какой реальной власти можно теперь говорить?

— То, что она творит с высоты своего положения, всецело основано на славолюбии и притворстве.

О торжестве закона никто и не помышляет! Я мечтаю о внедрении среди дворянства строгого нового мышления, основанного на четком понимании своих прав и обязанностей.

— Ну, насчет прав, как я понимаю, никто не возражает, ваше высочество! А вот насаждение обязанностей…— хмыкнул спутник этого человека со смелостью, дозволенной только близкому другу.

Да и в самом деле — Александр Борисович Куракин был, как никто другой, близок великому князю Павлу, воспитателем которого был его дядя, канцлер Никита Иванович Панин.

— Это да! — сурово сказал великий князь.

— Просто-таки помешались нынче все на своих правах.

Или вот еще — на идеях каких-то. Что за дурацкое словечко — идеи? Не идея никакая, а мысль! Раньше попросту говорили — “я думаю”.

Теперь— “мне идея в голову пришла”.

Как пришла, так и ушла, в голове ничего не сыскавши!

— Вот и государыня-матушка все об том же. Надо же такое измыслить: учреждать воспитательные дома и женские "институты, чтобы создать “новую породу людей”.

Заладили болтать, как во Франции: равенство, братство!

Доведут с этими глупостями страну до революции. Чтобы — все были равными, надо прежде всего одеваться одинаково. А то, на одном лапти, на другом стоячий воротник до ушей с таким галстуком, что от него помадами и духами за версту несет…

У одного на столе пустые щи, у другого восемнадцать перемен блюд, да еще роговая музыка под окнами играет.

А надо как? Ежели шляпы — у всех одинаковые, треугольные, никаких круглых.

Ежели пукли — у всех одни и те же, по три штуки справа и слева.

Вот тебе и вся “новая порода”. Люди, говорю я ей, должны по ранжиру быть расставлены, каждый на своем месте, как в гвардии на посту: пост сдал —пост принял.

Никаких глупостей, никакого вольнодумства! А если что не так — сечь до потери сознания, а то и пушками, пушками — и все как рукой снимет.

Непорядка в стране меньше будет. И знаешь, друг Куракин, что мне, матушка ответствовала? Ты, говорит, лютый — зверь, если не понимаешь, что с идеями нельзя бороться при помощи пушек!

— Ну что вы хотите, сударь, ваша матушка все-таки женщина.

Не может ведь женщина повсюду бывать сама, входить во все подробности, примирительно отозвался Куракин, слышавший все это не в первый и не в десятый, а по меньшей мере в сто первый раз: недовольство цесаревича буквально каждым шагом матери-императрицы давно стало притчей во языцех.

— Конечно! — вспылил Павел.

— В том-то и дело! Потому-то мой дрянной народ только и желает, чтобы им управляли женщины.

Ты вспомни: на русском престоле уже почти шестьдесят лет сидят бабы!

Надо выдвинуть в ущерб им принцип мужской власти. Власти, а не этих юбок… То им фижмы, то кринолины, то мушки, то еще что-нибудь. И в государственных делах так же: что в голову взбредет, то и сотворю.

— Когда я достигну престола, я буду входить во все подробности управления. Помяни мое слово.

Александр Куракин молчал.

— О чем ты подумал? — взволнованно спросил Павел тонким, злым --">