Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара

меня. И крепко ругался. Но не только из-за велосипедистов. Во Флоренции он не нашел работу и вынужден ездить сюда за семьдесят пять километров. Для рабочих сейчас настали трудные времена. Это не жизнь. Все так дорого. Зарплата очень низкая, так не может долго продолжаться. Первое, что надо сделать,— это сменить правительство. Надо его сбросить, а потом ликвидировать теперешнего президента. Когда он произносил фамилию президента, то в бессильной ярости потрясал кулаками, при этом машина управлялась только силой праведного гнева и отчаяния. Машина делала резкие повороты, ветер врывался внутрь, и брезент начинал хлестать по крыше. Но никого из пассажиров это не волновало. Я подумал, что, вероятно, так происходит каждую среду, что шофер всегда бывает в раздражении при выезде из Пизы и что виной тому злосчастные велосипедисты. Но мне не было страшно. Успокоенный и довольный, что все-таки скорей всего попаду сегодня во Флоренцию, я слушал водителя.

Мы уже отъехали от Пизы и приближались к Касине. И тут я услышал сзади приглушенные вскрики — вскрики Жаклин. Рабочие на свой манер принялись ухаживать за ней. Их игриво-веселые возгласы говорили сами за себя. Шофер тоже услышал их.

— Если хотите,— сказал он, несколько смутившись,— ваша жена может сесть рядом со мной.

— Совсем не обязательно.

Он с удивлением посмотрел на меня и улыбнулся.

— У нас мужчины очень ревнивы. А во Франции меньше, да?

— Без сомнения.

— Перед отъездом они пропустили несколько стаканчиков. Сегодня день зарплаты. Вы ничего не имеете против них, правда?

Это казалось ему странным.

— Вполне естественно,— сказал я,— когда женщину обнимают мужчины, особенно, если они выпили.

— Здорово, что вы не ревнуете. Я бы так не смог.

Рабочие смеялись. Жаклин оскорбленно вскрикнула. Водитель удивленно посмотрел на меня.

— Они живут совсем одни,— сказал я,— подолгу не видят женщин, и мне доставляет некоторое удовольствие, что другие… ну, вы понимаете…

— Вы долго женаты, наверное, так ведь?

— Мы давно знаем друг друга, но не женаты. Собираемся пожениться. Она этого хочет. Ей кажется, что будет счастлива, если мы поженимся.— Мы оба рассмеялись.

— Большинство женщин думает так.

Обычно люди, довольные собой или слишком просто смотрящие на жизнь, раздражали меня. Но его я воспринимал спокойно.

— Любовь,— заметил он,— как и все другое, не может длиться вечно.

— Она очень любезна.

— Вижу,— ответил он, смеясь.

Проехали Касину. Дорога стала немного свободнее. Ему явно хотелось поболтать. Он задавал мне обычные вопросы.

— Вы первый раз в Италии?

— Первый раз.

— И долго вы уже здесь?

— Пятнадцать дней.

— Ну и как вы находите итальянцев?

Последний вопрос он задал мне провокационным тоном, с каким-то детским вызовом. Затем стал ждать ответа, внезапно приняв замкнутый вид и нарочито внимательно ведя машину.

— Я недостаточно хорошо еще знаю их,— сказал я,— но, тем не менее, мне кажется, что их трудно не любить.

Он улыбнулся.

— Не любить итальянцев,— продолжал я,— значит не любить человечество.

После этого он полностью расслабился.

— Очень много всякого говорят об итальянцах в связи с войной.

— Люди много думают и говорят о войне,— ответил я.

Я устал. Но он, конечно, не понял этого.

— А Пиза, правда, очень красивый город?

— О да, очень красивый.

— К счастью, главная площадь не пострадала от бомбардировок.

— К счастью.

Он повернулся и посмотрел на меня. Я сделал усилие, чтобы ответить, и он это заметил.

— Вы устали.

— Немного.

— Жара… и нелегкий путь.

— Да, это так.

И все же ему хотелось поговорить. Он стал рассказывать о себе, в течение целых двадцати минут у меня не было необходимости ему отвечать. Он говорил, что заинтересовался политикой сразу после освобождения, особенно после того, как вступил в заводской комитет в Пьемонте. Это был самый лучший период в его жизни. А когда комитеты разогнали, он вернулся в Тоскану. Но сожалеет о Милане, потому что ему было там хорошо. Он много говорил о заводских комитетах и о том, что с ними сделали англичане.

— Отвратительно, что они ликвидировали их, ведь так?

Комитеты имели для него большое значение, и я ответил, что это ужасно. Он снова начал говорить о себе. Теперь он каменщик в Пизе. Грузовик принадлежит лично ему, появился у него после освобождения, и он очень дорожит им. --">