Бриджид Кеммерер - Тебе, с любовью…

Два накорябанных на письме слова показались проклятьем.

Латиноамериканец среднего возраста, сдувающий с мощеной дорожки листву и скошенную траву, прерывает свою работу, когда я приближаюсь. На нем рабочая униформа с бейджиком на груди: «Меландес».

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спрашивает он с легким акцентом.

В его глазах нет злости, но он выглядит усталым. И в его голосе сквозит настороженность. Должно быть, выгляжу я свирепо. Он ожидает услышать жалобы, я это вижу.

Что ж, я и собираюсь нажаловаться. Должны же быть какие-то правила, запрещающие подобное. Мои пальцы сжимаются, сминая листок, и я делаю вдох, чтобы заговорить… Но молчу. Так нельзя. Ей бы не понравилось мое поведение.

Успокойся, Джульетта.

Мама всегда была спокойна. Уравновешенна и хладнокровна в любой критической ситуации. Ей приходилось быть такой, так как она постоянно ездила из одной зоны военных действий в другую.

К тому же меня могут принять за депрессивную психичку. Я даже выгляжу соответствующе. Что я скажу этому мужчине? Что кто-то написал два слова на моем письме? На письме, которое я написала тому, кого уже нет в живых? Да кто угодно мог это сделать. Сотни могил тянутся рядами вокруг маминой. Десятки людей, если не больше, навещают их каждый день.

И что этот газонокосильщик сделает? Присмотрит за могилой моей мамы? Установит камеру слежения? Чтобы поймать того, кто прячет карандаш?

– Нет, спасибо, – отвечаю я.

Возвращаюсь к маминой могиле и сажусь на траву. Я опоздаю в школу. Ну и пусть. В отдалении мистер Меландес снова включает воздуходувку, но здесь я совершенно одна.

После смерти мамы я написала ей двадцать девять писем. По два в неделю. Но при ее жизни написала сотни.

Профессия требовала от мамы, чтобы она была в курсе новейших технологических разработок, однако сама она обожала постоянство и практичность старомодных вещей: рукописных писем, пленочных фотокамер. Профессиональные снимки мама делала всегда с помощью цифрового фотоаппарата – так она могла отредактировать их где угодно, но все же больше любила пленочные фотокамеры. Даже находясь где-нибудь в африканской пустыне, снимая голод, жестокость или политические беспорядки, мама всегда находила время для того, чтобы написать мне письмо.

Мы, конечно, и обычными способами общались: обменивались электронными письмами, болтали по скайпу, когда у нее была такая возможность. Но письма… они многое для нас значили. Через бумагу передавалась каждая наша эмоция, словно чернила, пыль и пятна от пота добавляли веса словам. И я чувствовала ее страх, ее надежды и ее храбрость.

Я всегда писала в ответ. Иногда мои письма доходили до мамы лишь через несколько недель, отосланные ее редактором в те края, куда она отправилась на задание. Даже если мама была дома, мы обменивались письмами. Я отдавала ей их лично в руки, уходя в школу. Время и место не имели значения. Мы просто любили выражать свои мысли на бумаге.

После ее смерти я не нашла в себе сил остановиться. Обычно, придя на могилу, я могла спокойно вздохнуть, только коснувшись ручкой листа и начав изливать свои чувства. Теперь, получив на свое письмо ответ, я не могу ей написать и слова. Моя душа обнажена и уязвима. Все, что я напишу, может быть прочитано. Извращено. Осуждено.

Поэтому я не пишу письмо ей. Я пишу письмо ему.

Глава 3

Я знаю, что она мертва. Я знаю, что она не может прочесть мои письма. Я знаю, что почти ничего не могу сделать, чтобы почувствовать себя ближе к ней. А теперь я даже писать ей больше не могу.

Ты отдаешь себе отчет в том, чего меня лишил? Ты хоть представляешь себе это? Твои слова предполагают, что ты понимаешь, что такое агония. Но я не уверена в этом. Если бы ты это понимал, то не стал бы ничего мне писать.

Первая моя мысль: эта девчонка – придурочная. Кто еще пишет письма незнакомцу с кладбища? Вторая моя мысль: уж чья бы корова мычала… В любом случае она не знает меня. И не знает того, что я чувствую.