Ирина Степановская - На скамейке возле Нотр-Дам

брюшком и толстыми хищными лапками, всю покрытую мохнатым слоем тусклой пыльцы. Такие бабочки летом иногда залетали в мое окно. Их неповоротливые тела, похожие на туловища толстых старух в вытертых бархатных кацавейках, с самого раннего детства вызывали во мне отвращение и ужас. Я помню, как в пять или в шесть лет летними вечерами забивалась в угол кровати и смотрела, как бабочки летали по комнате, гипнотизируя меня своим бессмысленным кружением. Они тупо бились в пластмассовый плафон под потолком, оставляя на нем сероватые полоски пыльцы, а к утру замертво падали на ковер, обессиленные от собственной глупости. И тогда мне казалось, что вот так же упаду и я. И буду лежать неподвижная, с задранными кверху скрюченными лапками, будто мертвая. И никто не придет мне на помощь. А через несколько дней в комнату войдет моя мать и небрежно смахнет веником мое тело. Поморщится и унесет его в мусорное ведро. А я буду знать, что она выбрасывает меня – ее единственного ребенка. Но я буду молча наблюдать за этим как бы со стороны, не в силах ни закричать, ни пошевелиться.

И сейчас, в свои тридцать четыре, я вспоминала это так ясно, как будто видела перед собой этих отвратительных бабочек из моего детства – как они кружатся, приближаясь к моему лицу. Я в ужасе наматывала на голову одеяло, как будто эта тканевая защита могла помешать достать меня этим гадким насекомым, и задыхалась. Однако удушье мне помогало. Инстинкт самосохрания оказывался сильнее. Я разматывала голову, кашляла, вставала с дивана и с закрытыми еще глазами шлепала в кухню. Страх отступал, подхрюкивая и ухмыляясь, но я прекрасно знала, что для него наступила лишь временная передышка до следующей ночи.

По дороге я плотно прикрывала дверь в комнату родителей, чтобы не проснулась мать и не пришла ко мне с разговорами, которых я терпеть не могла. В одиночестве я кипятила воду и варила кофе. Кофе обжигал мне рот и давал энергию. На короткое время становилось легче, до тех пор, пока на сцене не появлялась жаба в розовом распахнутом халате с оборками – жалость к себе.

Ну почему все так по-дурацки сложилось в моей жизни? – с этого пункта я уже не боялась умереть, но начинала давиться слезами. Почему я не родилась в богатой семье какого-нибудь потомственного профессора или политического деятеля, писателя или директора крупного завода? Почему я не смогла воспользоваться даже тем, что имела? Не смогла вовремя выйти замуж за какого-нибудь своего однокурсника, родить ему детей? Сейчас вместе с ним ходила бы по магазинам и ругалась из-за пустяков. Почему я не смогла стать пусть не очень успешной, но, по крайней мере, не одинокой? Почему? – к этому заключительному вопросу моя ночная сорочка на груди была уже вся обмочена слезами. Вперемешку лезли в голову всякие глупости, например, как однажды воспитательница детского сада послала меня в какую-то кладовку за мячом, а я умудрилась заблудиться среди трех дверей, несмотря на то, что ходила в этот детский сад несколько лет. От таких воспоминаний мне становилось только хуже, хотя я не только до сих пор отлично помнила расположение комнат в том старом здании, но и прекрасно знала ответы на все свои риторические вопросы.

Вот они.

Я не вышла вовремя замуж потому, что никого из тех, кто мне это предлагал, не любила. А тот, кого я любила, на мне не женился. Моя любовь к нему была похожа на огромный блестящий шар, почти десять лет наполненный радостью. Потом шар незаметно начал сдуваться, пока вся радость из него не исчезла, а внутри под блестящей оболочкой остались лишь клочки грязной ваты, комкастой и желтоватой – такой раньше на зиму затыкали окна. И так получилось, что в моей жизни, кроме этой сдувшейся радости, больше ничего не осталось – ни института с его бешеными друзьями, ни родителей с их укоризненными высказываниями о моем неправильном выборе, ни других людей, городов, стран… Да, радости не осталось, а любовь стала мной. Она меня наполнила. Просочилась во все мои клетки, жилы, сосуды, заполнила мозг и сердце и там замерла. Меня, как отдельной единицы, больше не существовало. Столб выглядел таким же бесчувственным, как я. Но столб не был заполнен любовью, а я была.

Самое удивительное, что я теперь никогда не вспоминала ЕГО. И никогда не видела ЕГО во сне, будто кто-то наложил табу на его образ. Теперь другое – бесцветное и скучное – я видела вокруг себя. И это другое составляло всю мою жизнь. А ОН – моя любовь – он умер. --">