Борис Ильич Смирнов - Метамодерн

было. Мне даже показалось, что я понял смысл этой фразы – «из окна московского вагона». Поколение, которое ненавидело этот город, относилось к нему снисходительно. Я думаю, что главной причиной было то, что Москва все-таки лучше большинства других городов, с которыми ассоциировалась эта категория населения. Почти в каждом храме – особенно в тех, которые были выстроены по русской моде, – можно было увидеть священника, читающего стихи. Я думаю, что это были либо поэты, либо уже пожилые люди, обнаружившие, что они не хуже других людей. Дело не в том, что среди них были великие – я не видел среди них ни одного гения. Я видел только толпу приятных молодых людей, одетых и причесанных не хуже, чем их отцы.

За всем этим чувствовалась подлинная душа, чувство, которого не могла вызвать даже аристократия Петербурга. Это и была жизнь. А мысль, что подобное может происходить во всех столицах мира, мне показалась просто смешной. Я чувствовал, что эта радость отнюдь не личная привилегия каждого отдельного человека, но, может быть, присущее ей первородное чувство, дарованное человеку от рождения. Тут я заметил, что на меня опять кто-то смотрит. Это была женщина средних лет с бледным продолговатым лицом и черными, как смоль, волосами. Она стояла у двери слева от алтаря и смотрела на меня. Я узнал ее. Это была Ирина Кижевич. Ирина несколько раз появлялась в Териоках и почти каждую встречу вызывала во мне тихое отчаяние, от которого я терял дар речи. Она была религиозна, и я не любил ее. Теперь я испытывал к ней симпатию и думал, что после происшедшего в Андреевском монастыре вряд ли мы с ней будем встречаться на религиозной почве. Может быть, она что-то сказала на ухо Филофею? Тогда неудивительно, что он так быстро принял меня за сатаниста. Но Ирина смотрела на меня, и на ее лице было такое выражение, словно она просила разрешения войти. Я махнул ей рукой, и она вошла в церковь.

Ирина оказалась невероятно любопытна. Это было не просто любопытство – ее внимание было сосредоточено не на мне, а на вещественном мире. Она рассматривала вещи с точки зрения их телесной достоверности. Для нее как для человека новой эпохи все то, что напоминало ей о новой религии, было из ряда вон выходящим, невероятным, но в то же время обладало мистической несомненностью, которая многократно усиливала ее мистическую значимость. Она пришла посмотреть на меня и долго простаивала перед новыми иконами. Потом она подошла к иконе св. Иоанна, даже потрогала ее пальцем и подняла на меня глаза, словно спрашивая, можно ли на нее молиться. Я понял, что она чувствует, и засмеялся. Видимо, филофею стало не по себе. Я подумал, что она пришла ко мне просто потому, что других людей рядом не было. Для нее, похоже, не существовало никаких моральных критериев в отношениях со священниками. Она ощущала себя, видимо, как соловей, севший на грудь к мотыльку. Она была уверена, что ее жизнь принадлежит не ей, а славе, которая уже была запечатлена на этих стенах. Она действительно считала эти стены и эти иконы самим Богом. Но не все так просто. Здесь, в пустыне, когда Бог все так близко, гораздо труднее выбрать между Богом и мотыльком. И кого выбрать – это тоже зависит от тебя. Ты попадаешь в эти сети по собственной воле, и если мотылек тоже думает, что он – Бог, то любая в них окажется в ловушке. И от этого мотыльки с самого начала уже зависимы от нас. Тогда мы сможем определять, что из этого мотылька есть бог. Мы можем быть рядом, когда мы видим это чудо. Но в тот момент, когда мы считаем это настоящим чудом, нас уже нет.

--">