Сергей Николаевич Сергеев-Ценский - Аракуш

проснуться в воскресенье на самой заре, чуть щели покажутся в ставнях, кое-как одеться, захватить то, что приготовлено еще с вечера, выскользнуть из дому так, чтобы и не разбудить никого, и потом, по сонной еще улице, бежать к Авдеичу, постучать в его окошко с надворья и услышать отчетистое:

- Че-час!

А не больше, чем через час, мы с ним в лесу.

Души детей, как и души художников, - очарованные души; но когда я в лесу осеннем, в желтизне, в запахах листьев спелых, в прощальной грусти светлой не мог воздержаться от крика, чтобы вызвать эхо, Авдеич глядел на меня глазами строгого пекинского селезня:

- Ты ж это что, а?.. В класс пришел?

И я смирялся.

Авдеич никогда не мигал веками... Рассмешить его ничем было нельзя, рассердить нельзя, удивить нельзя и напугать нельзя: окаменелость на шмыгающих ногах и с односложным разговором.

Водки он не пил.

Потому, что против моего увлечения птицами и Авдеичем ничего не имел мой отец, я думаю, что и отец его знал, хоть у нас в доме я никогда не видал Авдеича.

Авдеич был свой: пушкарский-то пушкарский, но в то же время лесной, значит, ничей; я, девятилетний, был тоже свой: домашний-то домашний, но в то же время слишком влюбленный в небо, и в поле, и в лес, - значит, тоже ничей. Это меня с ним сближало - малого со старым.

Я ревностно старался всячески помогать ему на охоте, а пока мы шли в лес, рассказывал ему о диковинных древних зверях, о путешествиях по пустыням, о всем, что я вычитывал из своих детских книг.

Он слушал, но едва ли мне верил.

Помню, спросил он меня однажды:

- А как имя было тому зверю, который Ноя ослушался и в ковчег к нему не пошел?

Ничего не слыхал я о таком звере.

- То-то и есть... Не знаешь... С большими рогами был зверь и долго мог плавать... Однако по последствии времени и тот выбился из силов... Почему такое?.. Птицы ему на рога садились... Он их стряхнет, они опять... Вот почему... А птиц летало тогда несосветимо... С тем и принужден он был потопнуть бесчестно за гордость свою.

Позже встречал я много охотников из простонародья, и странное дело: их тоже не слишком занимали рассказы из длинной записанной истории людей на земле, но коснись потопа - очень они оживлялись, точно вчера это было!.. И, кроме Авдеича, попадались мне большие знатоки этого события, но Авдеич был по времени первый.

Картуз он носил очень поношенный и с красными кантами.

Я думал, что он прежде служил где-нибудь и это ему полагалось - картуз с красным кантом, как у многих чиновников... Но вот как-то на базаре увидел я его в птичьем ряду в картузе поновее и с синим кантом, как у брандмейстера... Из этого я вывел, что просто форменные картузы Авдеичу нравились, и, может быть, где-нибудь в сундуке на особо парадный случай, завернутая от моли в газету, хранилась у него фуражка с зеленым кантом и почти новая.

Помню, о гадюках я его как-то спросил, - не может ли попасться нам в лесу. Но он ответил пренебрежительно:

- Попадется ежели, наша будет... Ее только за холку хватай и в раззявый рот ей харкни, будет совсем шелковая!.. Страсть человечьих слюней боится.

Но если не по гадюкам, то по части птиц певчих был Авдеич немалый знаток.

Это он научил меня смотреть пойманному щеглу в хвост и считать перья: если четырнадцатиперый хвост - щегол-березник, дорогой щегол, не меньше, как полтинник, а если двенадцатиперый - щегол репейный, цена ему в базарный день пятачок, и возиться с ним не стоит.

И для чижей была у него своя примета, но я уж забыл ее, и для синиц тоже. Синиц он ценил только большеголовых, у которых полоса черная шла от шейки через всю желтую грудку, была нерваная, яркая и широкая... А когда с весенних проталин приносил десятки жаворонков, хохлатых и бесхохлых, он очень серьезно разглядывал их каждого порознь, ерошил перья, распускал крылья, примерял на ногте хохолки и шпоры и рассаживал в семейные клетки степняков к степнякам, лесняков к леснякам, полевых юл к юлам.

Жаворонки у него как-то очень быстро ручнели и перенимали голоса других птиц.

Часто, когда я бывал у него и кругом трещали в тридцати-сорока клетках птицы, он останавливал вдруг мое внимание:

- Слышишь, как вваливает?

- Зяблик?

- От третьего слышу, что зяблик... А это и вовсе юла.

Сколько редкостных певунов у него было... Просто, даже так: нередкостных у него и не было - не держал с самого начала. Двенадцатиперых щеглов выпускал, не донося до дому (но никогда там, где они попадались: расскажет другим, перебьет охоту - в это он верил --">