Александр Воронов - Новокаин (СИ)

пару грудей по дуге, но куда сбежать от целого мира, зверем рыщущего, чтобы настичь тебя и пожать твою честную руку? Никуда, никуда, бесполезно, думал Шагин, бессмысленно, не ложится на стук колес, нет таких поездов.

  Конечно, стыдно было сдаваться сразу, некоторые меры можно было обдумать, предпринять какие-то шаги. Где-то лет десять назад у Шагина померла бабка, Ольга Даниловна, отцова мать. Телефона у него не было, потому что в него кто-нибудь мог позвонить, и ему пришла телеграмма от родителей, а вместе с нею идея, уже лично от себя. План его был такой: приехать на похороны, поцеловать Баболю в лоб, а потом взять её руку в свою; она должна была почувствовать, как ему плохо, тайно отозваться, помочь и забрать эту вещь из его руки; они любили друг друга когда-то, и Баболя не могла его подвести. Но всё пошло прахом, потому что Баболи не оказалось на месте. Шагин вошёл в комнату с покойницей и не узнал её, это была не Баболя, это был кто-то другой, и совершенно невозможно было представить, чтобы это в гробу способно было когда-нибудь кого-то любить. Но оно чувствовало. Дернуло носом. Приподнялось в гробу на локте, поискало закрытыми глазами, принюхалось еще раз и выбросило жадную руку. Гроб со скрипом накренился и грохнулся, разметав из-под себя табуретки; Шагин, расталкивая людей, бросился к выходу, кубарем скатился по лестнице и стремительным полубегом пошёл прочь. Прохожие останавливались и провожали его глазами, а Небаболя, причитая бессловесным плачем и всё так же вытянув руку, гналась за ним на ущербных карачках, и седые волосы струились из-под сбившегося смертного платка. "Это бред, иллюзия", - на ходу твердил себе Шагин, краем сознания считая собственные ноги, но тут его догнали, схватили за правую руку, и Шагин заорал на всю улицу. Когда так живешь, орать становится совершенно привычным состоянием, нельзя сказать, чтобы это помогало в общении с людьми, а что делать? Впрочем, это был всего лишь отец, и он что-то орал тоже, Шагин внимательно заглянул ему в рот, в оре своем он был не одинок, это несколько успокаивало. Правда, не сказать, чтобы сильно, и, проведя два дня в рассматривании крюка от люстры, Шагин пошел в аптеку. Там он купил упаковку новокаина, шприц, и, забравшись на крышу ближайшей девятиэтажки, чтобы было куда сбежать, вколол две ампулы себе в правую кисть, сосредоточенно, стремительно, злобно, покуда страх не задушил отчаяние.

  Это был петушок.

  Карамельный петушок на занозистой деревянной палочке, липкий, наполовину слизанный, не красный, не оранжевый, а довольно редкий зелёный, а почему он так решил, Шагин не смог бы объяснить ни единому живому человеку. Но если уж это оказался карамельный петушок - последний пункт в шагинском списке из ста триллионов возможностей, то представлять его зеленым Шагину было естественней. Красного ему было не надо, красный было как-то более по-людски, а Шагин уже не верил в компромиссы с реальностью.

  - Бедное неживое дитя, зачем это мне? - прошептал он, вытирая пот и не попадая рукавом по лицу. - Что же ты со мною сделало? - но тут же он вспомнил больницу, укол, онемение, затем невидимые неуверенные большие руки, вкладывающие что-то ему в ладонь. Как вспышка, в мозгу его возник образ - бездумно раскачивающийся на корточках переросток-дебил, мутные глаза без мысли фокусируются на проплывающей мимо руке, и, расплывшись в идиотской улыбке, он вынимает из мокрого красного рта ядовито зеленый недолизок и вкладывает его Шагину в ладонь, на, на, пососи.

  - Пососёшь ты сам, - сказал Шагин в совершенно спокойном ужасе и щелчком мертвых пальцев отправил петушка в пустоту. Тут же паника от невозможности вообразить последствия обрушилась на него, и Шагин, стиснув зубы, начал крушить кулаком пустоту, прямым, боковым, сверху, снизу, только бы не останавливаться ни одной секунды, пока не прошла анестезия, как будто на это могло хватить сил и дыхания. Сперва он молотил в никуда, но вдруг во что-то попал, сначала больно в твердое, потом в какую-то слизь, кулак его обильно забрызгало, в горячке он принялся оттирать его другой рукой, потом об штаны, но в нашем мире рука его не чувствовала ничего, а в том вытереть ее было нечем, и Шагин понял, что дурак и пропал. Даже если там не перехватят руку, свободной и чистой ему ее

--">