Хель Шмакова - Баллады снова солгут

если он придёт за мной, — проворчала я.

— За тобой не придёт, — заверил меня Коуп. — Ну?

Пальцы сжимали лук и умоляюще вздрагивали.

— Да я за стрелами… В кармане всего десятка эффи медью, куда уж мне.

— Забирай! — рявкнул Коуп, выходя из себя. — Подумаешь, долг — СОТНЯ! Мне он почти даром достался!

— Эй, эй! — я заслонилась ладонью от его хмельного духа и вспомнила про Святошу, с которым рассчитаться будет куда легче. Стоило попытаться. Если у него что-то осталось, конечно.

Я пообещала, что скоро вернусь, и отправилась искать напарника. Когда я закрывала за собой дверь, в спину мне дышало злобно-покровительственное рычание оружейника.

Безлунными пасмурными ночами постоялый двор под названием «Луноликая Дева» — а среди постоянных посетителей «Бревноликая Стерва» — легче всего отыскивался по запаху, что шло на пользу всем. Сначала туда, держа носы по ветру, шествовали праздные мужчины, слегка путаясь в ногах. Затем тот же запах приводил в кабак их женщин, которые либо разделяли трапезу с возлюбленными, либо уволакивали их под родной кров. Печальные будни захолустья.

Святошу всё это заботило куда меньше, чем меня. Ему было без разницы, где сбросить сумки, лишь бы там кормили хоть чем-нибудь, причём неважно, чем.

Я толкнула дверь ногой. Вырвалась на свободу одуряющая смесь ароматов крепкого табака, пота и пойла. Гвалт стоял неописуемый, но посетители «Стервы» говорили не для того, чтобы быть услышанными. Большей частью они орали местные баллады о нелёгкой жизни контрабандистов, каждый свою. Кто-то даже придумывал слова на ходу. Захолустье пестрит дарованиями. Я зажмурилась, чтобы едкий дым не лишил меня зрения, и шагнула внутрь — так же осторожно, как и в лавку Коупа до этого.

Что поделать, переступать пороги здесь опасно.

Напарника я отыскала по блеску его любимой серьги в ухе, которую он не снимал никогда. Если бы не блик, который она поймала во время его игрищ с двумя разряженными в пух и прах воплощениями женственности, я бы вряд ли смогла рассмотреть его в этой цветастой куче-мале. Но я не могла винить его в такой тяге к прекрасному. Редкий мужчина способен перенести от четырёх до шести лун полного воздержания, и после этого не приставать ко всему, что движется, а Святоша не приставал даже ко мне, хотя за время нашего с ним знакомства случалось всякое.

Я выждала, пока он оторвётся от уха одной из своих пассий — подходить не хотелось — и помахала ему. Его бровь забавно вздёрнулась, и он, натянув на лицо развязную улыбку, которая не очень-то правдоподобно смотрелась и совсем ему не шла, извинился перед девушками и, поднявшись со скамьи, направился ко мне.

— И тебе привет, — оскалилась я, созерцая его недовольную мину.

— Чего тебе? — обречённо поинтересовался Святоша. — Не видишь, что я занят? Обязательно тебе нужно испортить веселье, Белка…

Я не выдержала и расхохоталась, настолько забавным казалось это выражение забитости в серьёзных серых глазах напарника. Меня он этим обмануть не мог: я слишком часто наблюдала, как он использует их выразительность в корыстных целях. Продажным женщинам он частенько не платил вовсе, хотя тут и его внешность неплохо помогала.

Светлоглазый и светлокожий, он сильно выделялся среди пепельноволосых северян растрёпанной огненной шевелюрой. Тяжеловесность и грузность, поголовно присущая местным удальцам, отсутствовала у него напрочь — двигался он хватко и точно, да и ростом по сравнению с ними не вышел. Его лицо, острое и по-лисьи хищное, тоже здорово отличалось от местных морд, будто вырубленных топором. Когда его жёсткая борода не бывала обкорнана в одном из его обычных приступов угрюмости, он носил её заплетённой в короткую косичку.

Странности в облике и нраве Святоши объяснялись его смешанным происхождением. Родился он в южном портовом городке. Для одной из тамошних «жриц любви» он стал тем, что в шутку называют «щедрыми чаевыми». Судя по всему, оставил их один моряк с севера, хотя никто не знал точно. Рос Святоша в борделе, где работала его мать. Он начал подавать напитки да драить полы, едва научившись ходить и говорить. Вспоминал он об этом без злости, но все же уплыл на север с пиратами, стоило только пробиться первым усам.

На память о счастливом детстве ему осталась глухота ко всем видам оскорблений, за исключением одного, ставшего его слабым местом. За всё, что хоть как-то походило на «Да я твою мать…» или --">