Денис Лукьянов - Крокодилова свадьба

холодный взор созревших звезд. Тогда Глиццерин, уже окончательно захмелевший от такой хорошей и спонтанной прогулки, деликатно заметил:

– Уже поздно. Тебе, наверное, пора?

Октава пощекотала его взглядом.

– С чего ты взял? – не поняла она.

– Ну, по-моему, мы и так выбились из твоего графика, а сейчас уже ну совсем поздно. Да и это, наверное, неправильно.

– Нет, как раз это – правильно, – совершенно неожиданно ответила девушка. – А график… ну и ладно, от одного дня ничего не случится. Да и он, надо сказать, был дурацким, график этот.

Она немного помолчала, пока они шли по уже давно уснувшей улице, где тут и там бешеными призраками носились неуловимые, даже неощутимые сны, глюча разноцветными красками и затекая в окна, а через них – в головы.

– Знаешь, – продолжила девушка, – мне вообще кажется, что все, что мы делаем сейчас, наоборот очень правильно.

– Уверена? – на всякий случай решил уточнить Пшикс. Когда работаешь пиротехником, привыкаешь проверять даже самые базовые вещи, чтобы ничего ненароком не рвануло.

– Скажи, тебе хорошо?

– Да.

– И мне тоже, – улыбнулась девушка, поправляя светлые кудри. – А значит, все точно правильно…

Тут было бы очень уместное пустое место для поцелуя, которому уже давно пора произойти (а будь все происходящее поромантичней – так вообще нескольким поцелуям), но Октава посмотрела на небо, ткнула пальцем и вскрикнула – не испуганно, а, как сказал бы Бальзаме Чернокниг, восторженно-удивленно-завороженно:

– Смотри!

Глиццерин посмотрел – и тоже обомлел.

Диафрагм Шляпс добрался до дома без лишних приключений, спокойно, размеренно, и даже не хмурясь – наоборот, он улыбался, а внутри стало тепло и сладко, но его даже не тошнило от такого чувства. Скорее, наоборот, несло вперед, на крыльях – не белых ангельских, но и не черных демонических, а на серых

Поднявшись на крыльцо, он достал было ключ, но тут его окликнули – точнее, не конкретно его, обращались не по имени, но люминограф понял, что реплика обращена к нему.

– Извините, – сказал прохожий. – А не подскажете, сколько времени?

Бедный незнакомей только что наступил на мину и подписал себе практически смертный приговор, но… мина не взорвалась.

Шляпс нахмурился, конечно же – от этой привычки избавиться было невозможно при всем желании, как от родимого пятна, – но снял шляпу, посмотрел на часы и сказал:

– Без десяти девять, уже совсем вечер.

– Спасибо!

«Не за что» люминограф отвечать не стал, вместо этого просто фыркнул. Хорошего понемножку. Нет, конечно же, Диафрагм не изменился полностью, не перевернулся с ног на голову лишь из-за всей этой истории со свадьбой – ну не бывает такого, это все равно, что дуб, выросший за ночь из каштана в столетнее дерево, что-то из области нереального. Конечно, теперь люминограф не станет мило улыбаться всем подряд и с удовольствием посещать странные выставки, не полюбит слащавого продавца в алхимическом магазинчике и, конечно же, не перестанет хмуриться, ворчать и быть слегка грубым.

Но одно маленькое изменение – причем, довольно важное – это уже прогресс. Пьяные вечеринки обычно тоже начинаются с обещания выпить один бокальчик, а потом перестают в то, во что перестают, не будем вдаваться в подробности. Сердце Шляпса не оттаяло до конца, но трещина на ледяной корке стал чуть больше.

Люминограф вошел домой, запер дверь и, прежде чем сесть за кухонный стол, задержался у зеркала, посмотрев на себя в пиджаке, который подарил Бальзаме. Шляпс понял, что эта вещица ему определенно нравится, стоит ее почаще надевать.

Но сейчас такой изыск был ни к чему. Диафрагм скинул пиджак, вытащил оттуда светящуюся призрачно-зеленым ампулу и в одной рубашке уселся на кухонный стол, смотря на сияющую жизнь.

Одиночество залатали нитками, душевный шов моментально регенерировал. Шляпс долго бы еще просто молча смотрел на жизнь, но та решила заговорить:

– Этот пиджак на господине Шляпсе так интересно выглядит! – воспроизвела жизнь услышанное на свадьбе хриплым голосом.

– Что? – не понял люминограф. – А. Это то, что говорили на свадьбе. Не надо, я не Честер.

– Хорошо, – просипела жизнь. Таким голосом бы брутальные бардовские песни записывать, выйти могло очень даже ничего. – И что ты будешь делать теперь?

– Не знаю, – честно ответил люминограф и пустил смешок от мысли, что говорит со светящимся шариком.

– Что ты будешь делать со мной? – уточнила жизнь, которая --">