Фрэнсис Хардинг - Хроники Расколотого королевства

станет черным, как у Мая.

Горничная запеленала младенца так туго, что тот превратился в эдакий желудь в скорлупке. Как известно, пеленание — лучшее средство от вертлявости. Неподвижный кокон с любопытной головкой горничная привязала к дощечке, чтобы выработать у малышки хорошую осанку. Дощечку подвесила на крюк в стене, для удобства.

Порой, входя в комнату, Май, при всей своей наблюдательности, принимал младенца за барельеф. Только этот барельеф пристально следил за каждым его движением. Теперь по крайней мере у него было имя, а имя — вещь важная.

Вернее, у нее было имя.

Внезапно Май пожалел, что глаза у дочери не будут зелеными, как у покойной матери. Но эту мысль он пресек в зародыше, а то начнется самобичевание, что он все время изучал по книгам судьбы мира, когда надо было чаще смотреть в зеленые глаза жены.

Но что его ждет теперь, когда зрение слабеет с каждым годом? Раньше Май был уверен, что в старости помогать ему с бумагами будет милая Жасмин.

Ох уж эти распахнутые глаза с черными крапинками, наблюдающие за ним со стены! Как жаль, что это девочка, Май так хотел сына, чтобы передать ему знания.

— Что ж, буду учить тебя. А умри ты вместе с матерью, пришлось бы научить читать кошку.

Мая беспокоила мысль, что дочь, научись она читать, обречена быть изгоем, но выхода он не видел.

Девочка следила, как он склонился над рукописью и взял перо. Его работа проходила в абсолютном уединении и тишине, словно в задраенной каюте корабля, идущего через бурное море. Еще в те годы, когда Май жил в Манделионе, он мечтал о такой тишине, без уличного шума, непрестанного стука копыт, воплей коробейников. Теперь отшельничество в глухой провинции Чог угнетало его нерушимым покоем и бесконечной капелью за окном.

Май снова отложил перо. Он совершенно не представлял, как разговаривать с младенцем, да и не знал ни одной детской сказки. Однако иной раз душа просила и даже требовала с кем-нибудь поговорить.

— Ну ладно, чтобы из тебя вышел толк, надо заняться твоим образованием, пока праздность не пустила корни в юной душе.

Май затянулся трубкой, пробуя найти вдохновение, и с глубокомысленным видом положил ладонь на рукопись. В своей монографии он переосмысливал события в королевстве за последние тридцать лет. Не лучшая сказка на ночь.

Но если подобрать удачную манеру…

— Начнем-ка мы, пожалуй, с истории. Во времена, о которых помнят разве что глубокие старики, жил-был один король. Занимался он тем, что разбивал прекрасные сады и размышлял о небесных светилах. Был он слишком благодушным и неумелым правителем, так что в конце концов ему отрубили голову, а корону переплавили на монеты. Управлять страной стал Парламент. Кто верил, что на троне должен сидеть король, те отправились в изгнание, ушли за холмы, иные даже подались за границу. Председатель Парламента оказался не сильно лучше короля. Только королем его не называли, ведь имя — это важно.

Новорожденная Мошка никак не реагировала.

— У казненного короля был сын, его спасли и спрятали за границей верные подданные. Мальчик много путешествовал и со временем стал настоящим юным принцем. Он беседовал с другими королями, те, бывало, обещали помочь ему вернуть королевство. Он усвоил придворный этикет и узнал, кто из принцесс достоин стать его королевой. Однажды он был в гостях в далеком государстве, в стране горячих песков, и там случилось несчастье: верблюд откусил ему нос. Принц слег с лихорадкой и на другой день внезапно умер. Те, кто по-прежнему хотел видеть на троне короля или хотя бы королеву, стали спорить. Одни считали, что править должна старшая дочь короля, другие поддерживали его сестру, третьи предлагали отдать престол племяннику. Так прошло двадцать лет. Парламент постепенно распался. Парламентарии с головой ушли в свои дрязги и проморгали нового, очень умного врага.

Май на секунду умолк. Как любой очевидец этого кошмара, он не мог говорить о нем спокойно. Воспоминания ерошили затылок, как дыхание тигра за спиной.

— Трудные времена настали в королевстве. Десять лет…

Май запнулся и взглянул на свою новорожденную дочь. Ее глаза по-прежнему светились синевой. И вдруг его охватил страх, что, начни он рассказывать про облавы, пытки, крики из казематов и прочие ужасы, ее глаза тут же нальются чернотой, как у него.

— Знаешь… Подрасти-ка сперва, и тогда я расскажу тебе о Годах Птицеловов. Потом Птицеловы были повержены, --">