Андрей Легостаев - Разбитые скрижали

выглядишь» (буквы «п» и «р» на клавиатуре, как известно, рядышком) следующее: «Сынок, пойди просрись, ты плохо выглядишь».

Из той же оперы: «Он на всем ходу спрыгнул с карусели» и «Он на всем ходу срыгнул с карусели».

В «Сизифе», в эпиграфе острополемической статьи пермяка Сергея Щеглова, с которой я не был согласен и публиковал исключительно, чтобы не обвинили в необъективности, я совершенно случайно напечатал вместо гоголевской цитаты «Скучно на этом свете, господа» — «Сучно на этом свете, господа». Что дало повод Вадику Казакову всласть повеселиться, назвав ответ на статью «О сучности критики фантастики». Впрочем не помню, написал ли он эту статью.

6

Борис Гидальевич Штерн, светлая ему память, жил столь же замечательно, сколь и писал, недаром анекдоты про него стали притчей во языцех. Не вижу ничего плохого, вспомнить его еще раз и улыбнуться, пусть и со слезами на глазах от невосполнимости утраты.

Во-первых, ему принадлежит знаменитая фраза: «Спью!».

Я с семьей был на Фанконе-91, где впервые близко сошелся с Борисом Гидальевичем. Мы уезжали на два дня позже. Попрощались с ним и он отбыл.

Пришел уезжать и наш черед. Лев Вершинин, радетельный хозяин, предложил переночевать у него, познакомиться с мамой, а утром от него удобнее добираться до аэропорта. Приезжаем, его мама сделала шикарный стол, присутствовали еще Игорь Федоров с супругой.

Вдруг в дверях совершенно неожиданно нарисовался сонный Штерн.

— Борис Гидальевич, вы же два дня назад уехали, — не сдержал я удивления. — Что вы здесь делаете?

Вот тогда и услышал впервые знаменитое:

— То ли пью, то сплю. Спью!

На том же Фанконе я узнал как Борис Гидальевич играет в преферанс.

Предложили мне расписать пулю Ефанов и Больных.

— А четвертый кто? — спрашиваю.

— Штерн.

— Ничего не получится, — говорю, — я только что от него, он полностью готов.

Ефанов делает успокаивающий жест и ведет за собой. Приходит в комнату Штерна, берет его на руки и несет к столу. Борис Гидальевич открывает глаза, уже тасуют карты.

— Пулю, да? — говорит он и берет раздачу.

И играет, да еще как — выигрывает. Двадцатка, закрыта, Ефанов считает, а Штерн обмякает в предыдущее состояние.

Зная это, на Интерпрессконах я несколько раз проделывал подобный трюк.

Но вот на Сидоркон-97 он приехал вдвоем с супругой — и ни глотка. И тогда же впервые на Сидорконе появился Василий Головачев.

Я заранее знал о приезде Головачева, давно мечтал с ним сыграть в преферанс и, будучи в курсе, что он играет только на деньги (мизерные, конечно, чтобы не было шальных мизеров) припас необходимую сумму. Я был полностью уверен, что проиграю, сев за один стол со Штерном и Головачевым. Ан нет — проиграл-то Борис Гидальевич, причем крупно.

— Трезвый потому что, — мрачно константировал он.

Тот кон был для него вообще очень тоскливым из-за вынужденного сухого закона. И вот на четвертый день супруга Штерна не выдержала, дала ему денег:

— На, иди, выпей свой стакан!

Борис Гидальевич входит в бар. За столиком перед стойкой сидят Чадович, Лукин, Брайдер, на столе бутылка водки.

— Боря, Боря, иди к нам, выпей! — раздаются призывные кличи.

Борис Гидальевич гордо делает знак, что сам, и с чувством собственного достоинства становится в очередь за местными мамами, приведшими своих детей угостить мороженым в единственном в поселке приличном кафе.

Очередь двигается медленно, но Штерн терпеливо ждет и не поддается на соблазнительные жесты друзей.

И настает его звездный час — он гордо бросает на стойку деньги и заявляет:

— Двести грамм.

— Сливочного или шоколадного? — спрашивает официантка.

Немая сцена.

Некий московский режиссер на первых Интерпрессах гордо хвастался, что скоро он закончит свой фильм «Детонатор» и весь мир содрогнется. Причем, каждый год картину обещали привезти и, наконец, в девяносто третьем году привезли.

Я вышел из зала первым, сам перед собою оправдываясь, что я ответственный за мероприятие и не должен выпустить из зала остальных, поскольку надо провести обсуждение фильма. Через несколько минут вышел Стругацкий. На мои слова он ответил: «Андрей, фильм плохой, а ругать не хочется. Я лучше пойду». Железная логика.

Но кое-кого я все-таки удержал в зале до конца сеанса. Когда зажегся свет на двенадцатом ряду одиноко спал Штерн — все его друзья уже давно переместились в бар. Провожу обсуждение только что просмотренного «шедевра», --">