Антонио Дионис - Геракл

белое солнце старую каргу не менее, чем ста лет от роду.

О боги! — уставился Фионил на мерзкое создание. — Или, скорее, демоны! — озадаченно протянул юноша, разглядывая лысую головку с пучком седых волоконцев на макушке, выпирающие синие вены на дряблой коже. Особенно его поразили когти старой ведьмы: ничего человеческого не было в загнутых окаменелых ногтях.

Фионил, как приваренный, навалился спиной на стену хижины, чувствуя, как, несмотря на клубящийся дневной жар, его пробирает противная и мелкая дрожь, словно от прикосновения крысы в ночи. Но еще более повергло в ужас то, что старуха была черная, как смертный грех!

Фионил не был так глуп или наивен, он не раз видел чернокожих чужеземцев, прибывавших из неведомой Эфиопии. Он, открыв рот, слушал о невиданных чудесах, о благонравных правителях, об удивительных животных, шея которых была втрое длиннее туловища. Но Фионил никак и вообразить не мог, что подобное чудище, словно выползшее из-под земли, способно воочию явиться средь бела дня.

Ну, чего уставился? — чудище отверзло рот, обдав юношу запахом жареного лука и тлена. — Чего надобно?

Говорило чудище, по крайней мере, на почти человеческом языке, а пришептывание и отсутствие некоторых звуков Фионил простил — сковавший его поначалу ужас потихоньку отпускал.

Однако Фионил подхватился на ноги и, рискуя протаранить старуху, колыхавшуюся дряблыми телесами прямо перед ним, сделал движение сбежать.

И уже его правая нога зависла в воздухе, а в левой пятке отозвалось жжение быстрого бега, как, словно видение, позади старой карги вырос цветок. Пахнуло свежестью и прохладой.

В первое мгновение Фионил не мог бы сказать, красива или нет появившаяся из хижины девушка. А второго мгновения попросту не было. Сердце екнуло: «Вот она! Вот то, что обещал мой ночной сон!» — и Фионил теперь твердо знал, что он всегда и везде состоит из двух половинок. Но эта, доселе неведомая ему половинка, не в пример ему прекраснее и божественней.

Сладостная, — открыл юноша рот, — действительно ли существуешь, или это солнце напекло мою непокрытую голову? И ты призрак моей души?

Девушка хихикнула, прикрыв розовой ладошкой пунцовые губы.

Какой ты смешной! А я так вижу тебя каждое утро, когда ты будишь нас своим ослиным ревом!

Но скажи она, что Фионил — и сам осел, юноша точно так же не заметил бы оскорбления. Он смотрел очарованный, а рука непроизвольно тянулась коснуться руки девушки, пощупать грубое полотно ее одеяния, казавшееся на стройном стане дороже заморских шелков.

Кто ты, любовь моя? — Фионил, не замечая, до боли сжал узкую кисть девушки в своей лапище.

Я — Физба, дочь вдовы горшечника, слон ты эдакий, — поморщилась девушка, выдернув покрасневшую руку. — Но как звать тебя? — ресницы взметнулись, открыв ясный и прямой взор карих глаз.

Я — Фионил, водонос. И как жаль, что, просыпаясь от моего крика, ты ни разу до сего дня не явилась мне на пути! — голос юноши дрожал от неприкрытой обиды.

Подумать только, сколько потрачено впустую дней, месяцев, лет. Прожитые без Физбы годы вдруг показались пустыми и тусклыми. Фионил позабыл детские радости и юношеские грезы, когда он, счастливый, распластавшись на нагретом солнцем камне, грезил и мечтал о чем-то, чему нет названия, но от чего радостно трепещет сердце, а душа наполняется покоем. Теперь у Фионила не было ни сердца, ни души, а только жалкая телесная оболочка, стремящаяся к стоящему против солнца созданию.

Между тем день улыбнулся еще шире. Осклабился. Опережая полуденный зной, горожане заспешили по своим неотложным делам-делишкам. То двое, то поодиночке, прохожие останавливались, пялясь на странную троицу. Некоторые подхихикивали, тыча пальцами в окаменевшего мальчишку-водоноса, вцепившегося в хорошенькую дочку горшечника. Но вот в толпе пронесся утренним бризом шепоток, потом недовольный говор перерос в возбужденные выкрики.

Колдунья! Колдунья! — запела и отшатнулась толпа. Фионил на секунду пришел в себя, с удивлением оглядывая летний день в знакомом до пустячного тупичка городке. Юноше показалось на мгновение, что что-то, мутно прозрачное, застит глаза, но в следующее мгновение зрение вернулось.

Но не было ни прохожих, ни солнца в пронзительной синеве, ни покосившегося домишки. Лишь Физба теперь уже добровольно сжимала его руку. Они стояли одни на высоком утесе, далеко выдававшемся в море, крепко обнимая друг --">