Софья Стасевич - Как любят покойники

людей, потерянных в своих немых страхах и запретных желаниях. Любовь между ними — отголосок прежней страсти, лишь ошибка, которую два несчастных человека заметили слишком поздно. Взрослея, осознаешь, что, настоящая жизнь больше походит на бесконечный кошмар, нежели чем на веселую сказку. Я смотрела на своих родителей, которые прежде любили друг друга, и видела, как между ними росла стена холода и непонимания. Отец часто задерживался на работе, куда с утра собирался, с особым усердием начищая кожаные туфли и выливая пол флакона резкого парфюма. Мать находила утешение в заботе обо мне и в ухаживаниях совсем юного коллеги, с которым она разговаривала по телефону вечерами. Они знали, что любви не осталось, им было удобно играть роль членов прилежной семьи. Такая жизнь стала привычкой, обыденностью, от которой сложно отказаться. Взрослые обычно говорят о совместно нажитом имуществе и детях, как о причинах сохранить брак. О любви почему-то не вспоминает никто. Но эта ширма мнимого счастья упала им прямо на головы.

У меня возник план примирения, представляете? — она нервно усмехнулась, — Сейчас он кажется смешным, тогда я возлагала на него большие надежды. Написала записку от имени отца, в которой он просит у матери прощения за все ссоры и обещает изменится, положила эти каракули на кухне и поставила пластинку любимого моими родителями Шуберта, в надежде, что их сердца растают, благодаря моей сообразительности. Я улыбалась, сидя в своей спальне, представляла, как мать изучает записку, забегает к отцу, читающему газету в гостиной, целует его, он обнимает ее. Представляла, как они мирятся. Но вопреки моим ожиданиям, я услышала истеричные крики матери через несколько минут: “Ты уничтожил даже иллюзию нашего счастья! Посмотри, что сделала Вера!”

Рассказчица остановилась, сбивчиво глотая воздух. Я смотрел на ее трясущиеся губы. В моей голове эхом звучало: Вера, Вера, Вера… Рассказ снова пошел своим чередом, я слушал дальше, как бы опьянев:

— Быстро и тихо я подкралась к кухне, встала за дверным проемом. Я ждала расплаты за свой проступок, даже жаждила наказания. Видела, как мать срывалась на слезы, тыкала отцу в лицо оборванным куском исписанной бумажки. Отец громко, сбивчиво кричал. Я уже не могла разобрать слов. “Простите, не ссорьтесь, только не ссорьтесь!” — выбежала я, когда они начали толкать друг друга. Качнулся стол. Огромная кастрюля кипятка, с замоченными в ней тряпками, упала на меня, — влажные глаза женщины, пересеченные рубцами, словно видели это сейчас, — я обварилась. Мать бросилась ко мне — надежда на примирение великой ценой. Она зарыдала, стискивая меня в объятиях, прикладывая ладони к моей раскрасневшейся облезлой коже. Я почти не чувствовала боль, я только слышала как бьется мое сердце. Но тут мать вскочила. “Подонок, это из-за тебя!” — она с криками схватила нож с хлебной доски и несколько раз нещадно полоснула отца по груди. Тот, словно обезумев, из последних сил сжал ее тонкую шею. Время замедлилось. Они столкнулись. Я ужаснулась, кажется, они никогда не были так близки. Мать, задыхаясь, воткнула нож отцу в грудь. Борьба кончилась. Их руки разжались. С оглушающим звоном на кухонный кафель упал окровавленный нож. Нежно и проникновенно звучала «Ave Maria» Шуберта. Два тела упали навзничь.

Вот они мои родители. Вот она эта смиренная тишина.

На их лицах рисовалось даже подобие улыбки. Кажется, что они рады друг другу намного больше, чем когда-либо. Их безвольные тела питают друг к другу больше любви, чем полные жизни. Я стояла у двери. Музыка стала тише… Не помню, что было дальше, помню ужас, помню побежала к соседям, помню похороны. Это все, что я о них помню. Сюда я прихожу редко, тяжело мне вспоминать все это.

Закончив свой рассказ, она утерла одинокую слезу и снова молча уставилась на могильные плиты. Я смотрел на ее измученное лицо, страшась мысли о том, что моя Верочка может стать такой Верой.

— Вот как любят покойники… — пробубнил я совершенно невпопад, развернулся и пошел прочь.

--">