Андрей Алексеевич Кокоулин - Просто механический кот

раньше шла труба от местной котельной, содержавшейся в садоводстве еще с советских времен, имелась дощатая заплатка.

К этой заплатке с узкой щелью понизу Мурлов и выносил вечером блюдце то с жареной курицей, то с хорошей вареной колбасой. Несколько дней его подношения оставались нетронутыми. Претендовала было на колбасу наглая ворона, но выстрела из пневматической винтовки ей хватило. Умная птица.

Засиженное мухами и исследованное муравьями мясо на следующий день отправлялось в мусорный мешок, а Мурлов, отмыв блюдце, выносил новую приманку. Иногда для разнообразия добавлял сырой свинины или филе селедки. Он знал, что мимо заинтересовавшего его блюда шастающий по ночам кот не пройдет.

Наблюдательный пост Мурлов устроил в спальне. Участок забора с заплаткой был как на ладони. Разросшийся куст смородины он предусмотрительно пересадил, и тот теперь рос правее, окаймляя край лужайки пышной лиственной пеной. Под крышей Мурлов повесил фонарь на фотоэлементе, который включал светодиод, когда становилось темно. Светил фонарь, китайская поделка, не ахти, но дневной яркости от него и не требовалось. Блюдце было видно, и довольно.

Поужинав и посмотрев телевизор, часам к десяти полный затаенных желаний Мурлов заходил в спальню. Перед этим он проверял обе входные двери, заперты ли, зашторивал окна и выключал в доме свет.

Начавшаяся охота не терпела легкомыслия. На неудобный — чтобы не заснуть — стул Мурлов садился нагишом, клал пальцы на узкий подоконник и замирал, превращался в пустое место. Самое первое правило для охотника — не выдать своего присутствия. Мурлов дышал мелко, едва-едва. Легкое напряжение копилось в паху. Взгляд его не отрывался от выложенной приманки.

Фонарь освещал траву. На блюдце розовели куски мяса. Покачивались ветви. Темнота неба сливалась с темнотой жестяных листов.

Мурлов ждал. Скоро он впадал в некое кататоническое (ему нравилось это слово), трансцендентное (это слово нравилось ему еще больше) состояние, длительное, неподвижное сидение, в котором затруднялся уловить собственное существование. Возможно, его не было в это время ни в комнате, ни в доме, ни где-либо еще.

Он был дух.

Полное растворение в предмете наблюдения обычно длилось около трех часов, далее Мурлов уставал, тело напоминало о себе ломотой и пощелкиваниями в суставах, затекшие без движения мышцы принимались дрожать и ныть, сушило горло. Тогда он вставал, шел к холодильнику и выпивал стакан холодного молока. Затем убирал с лужайки блюдце и ложился.

Так было четыре дня.

Как ни странно, Мурлов не испытывал разочарования. Наоборот, он ощущал необыкновенный подъем в эти дни, тугая пружина будущего сворачивалась в нем. Мурлов ловил себя на том, что, занимаясь домашними делами, часто бормочет под нос:

— Котик, котик, где ты есть?

И одергивал себя. И улыбался. И мотал головой, отгоняя соблазнительные картины. Не время, Валентин, не время.

На пятый день Мурлову пришлось уехать в город.

Хоть он и пытался напрочь порвать всяческие связи, когда-то крепко державшие его в коробке городской квартиры, растрепавшиеся и тонкие ниточки знакомств, приятельств, родственных обязательств нет-нет и связывались в узелки, выдергивая Мурлова из облюбованного домика в садоводстве на свадьбы, похороны, дни рождения и прочие мало к чему обязывающие события не его жизни.

В таких случаях он часто держался вызывающе, или молчал, или нес какую-то чушь, был мрачен и язвителен, ничего не дарил, никого не поддерживал, чем в результате и отвратил от себя большинство людей, с которыми так или иначе когда-то пересекался. Они были ему чужды. Они его не интересовали. Они возбуждали в нем холодную злость.

С бывшей женой, впрочем, ни эскапады, ни выкаблучивания не работали. Татьяна Алексеевна Пятова была женщиной властной и целеустремленной, все уловки Мурлова она попросту игнорировала, поскольку преследовала свой интерес.

На этот раз интерес заключался в сыне, тощем, субтильном существе пятнадцати лет, к которому Мурлов испытывал тщательно скрываемое отвращение. Сын, к счастью, отвечал ему взаимностью.

Они встретились в тесном кафе, где, раздражая Мурлова, скакали дети, звенела музыка и от блесток рябило в глазах. Разумеется, более спокойного места, найти было нельзя. Мурлов всю беседу просидел, отвернувшись к витринному окну. От детских криков по спине его бежали мурашки.

— Ты слышишь? — спросила --">