Владимир Цмыг - Страх

крыльев вывернутых ноздрей до уголков рта — складки. При виде женщины с широким задом глаза его, близко поставленные к переносице, словно заполнялись жиром… В восторге он руками делал жест, к нижней части тела как бы притягивая впереди двигавшийся объект, восклицая: «Такой п……..к, двадцать пять пивных кружек не закроет!..»

…Хмельная волна, мягко покачивая, куда–то несет пацана. Тонкая белая рука свесилась с кровати, с сигареты на пол сыплется пепел. Никак не могущий переступить черту постыдной девственности, он думает о Машке…

Бармину хорошо, хмель от дорогого вина приятный, голова ясная, а ноги точно деревянные. Ему лень отрываться от табуретки, чтоб подойти к пацану. Он знает свой удар, от которого на лице противника лопается кожа, а костяшки сбитых пальцев потом долго подживают. Но он не жесток, и дрался лишь тогда, когда его загоняли в угол, мягкость принимая за трусость…

Славик, как древний деревянный божок, смазанный жиром, благодушен и распарен. Меж его ног ведро вина, по краям застыла розовая пена. Над головой «виночерпия» на серой известке стены громоздятся мутно–синие вулканы, у подножий пальмы с грязно–зелеными лохмами крон, из розовато–лилового океана, закопченного табачным дымом, торчит краешек буро–красного, плоского солнца. Работа бывшего художника–дизайнера, сейчас пробавляющегося покраской полов в строительном участке. Художник–маляр, взъерошенный как воробей после купания, глазом табачного цвета напряженно следит за ведром: много ли еще там осталось?

Скрипит дверь. Очередной мужичок в столь позднее время пронюхавший о грандиозной выпивке, заискивающе щерит полувыбитые, полусъеденные зубы. Получив полную пол–литровую кружку драгоценного вина, он с жадностью проглатывает черно–красную влагу, морщась точно от одеколона. Вытерев слезу напряжения, выпитое заедает куском лжебаранины. Теперь он за Славика кому хош глотку порвет, хотя совсем недавно его скулы трещали под кулаками Славкиной команды! Все, кто сейчас жрал ворованное вино, биты им. Может, они не простили, затаились в глубине души, ожидая лишь случая… Да разве такое прощается, когда тебя на «гоп–стоп» в твоем же жилье!..

Да что там отобранная сотня, наконец, собственная кирзовая рожа?! Жизнь, судьба, обстоятельства так вдарили! Все они бывшие. От ладьи, на которой они когда–то юные, полные сил и надежд отплывали в мир, одни обломки. Здесь берег: море, океан, дальше бежать некуда. Словно некая гигантская метла смела их со всего бывшего Союза, на отшибе догнивать в одной куче!

А Славику и Генке хорошо — они волки…

На корточках у двери смолят веселые, поддавшие мужики. Серебряный говор гитары бередит чувства. Полыхает вишневый лак корпуса, где белозубо скалятся белокурые, лощеные красотки. Самая наглая и пышная на ладонях держит тяжелые, оранжевые груди, но к ней не подступишься, слишком дорого стоит, Машка намного дешевле… Как колымская пурга, выворачивая душу, с блатным надрывом тянет Генка, заскорузлой клешней ладони неожиданно ловко щипля серебряные струны. И-и — эх!.. Без гитары жизнь копейка!

Уголь воркутинских шахт

зловещим огнем горит,

каждый кусок угля

кровью зека полит…

Бармин вдруг понял, почему Славик в такой силе и авторитете. Он жесток, но в то же время широк и щедр, и хитер, как росомаха. Выбивая из одних, поил других, а потом и тех и этих, сам, конечно, не оставаясь внакладе. Вот это дармовое вино ему многократно окупится. Общага большая, на каждом из пяти этажей, в какой–либо комнате у кого–либо обязательно водились бабки. Если где–либо в темном закутке общаги появлялся новый, более мелкий, хищник, мужички к Славику — тут он уже заступа, надежа. У Славика всегда выпивка, курево и харч, мужички, ненавидя, любили его — вот такой странный сплав! Даже Генка — «Чубчик» (на широченной костистой груди выколот фиолетовый крест), подчинялся Славику…

Славик даже про двух паралитиков не забыл. Те жили на кухне с окнами с выбитыми стеклами, дыры заколочены фанерными листами. Зимой на подоконник ветер наметал сугробики снежной пудры. Раскладушки инвалидов похожи на хозяев: алюминиевые скелеты замотаны проволокой, застелены заблеванными байковыми одеялами. Крохотные пенсии они сразу пропивали, а после побирались по комнатам, и мужики не отказывали: кто хлеба, кто чая, кто курева. В артели не пропадешь.

Каждый день и вечер, как в неком страшном зеркале, --">