Том Клэнси , Стив Печеник - Государственные игры

терминала.

– Черт возьми, это новый мир! – воскликнул Херберт. – Похоже, нам очень не помешали бы электронные затычки. Если бы мы не слышали всего того, что нам не по душе, нам не пришлось бы рисковать и совершать политические ошибки.

– Считается, что информационный хайвэй «Хайвэй – скоростная автомагистраль (англ.).» должен открывать умы, а не закрывать их, – заметил Столл.

– Я ведь из Филадельфии, штат Миссисипи, а у нас там нет этих ваших хайвэев. У нас там – только грунтовые дороги, которые размывает каждую весну, и нам всем сообща приходится приводить их в порядок.

Предупреждающие табло погасли, и все кроме Херберта выбрались из кресел. Пока люди собирали свой ручной багаж, он, откинув затылок на подголовник, уставился поверх голов пассажиров в конец салона. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как он потерял способность двигать ногами после бомбардировки американского посольства в Бейруте, но Херберт по-прежнему, и Худ знал это, стеснялся того, что не может ходить. Несмотря на то что никому из тех, кто с ним работали, не приходило в голову обращать на его увечье какое-то особое внимание, Херберт не любил встречаться взглядом с незнакомыми людьми. Из всего того, чего он не любил в этой жизни, жалость к себе возглавляла список.

– Знаете, – с тоской в голосе заговорил Херберт, – в моих краях каждый начинал с одного и того же конца дороги. Дальше все работали в общей упряжке, а различия во взглядах старались не замечать. Если что-то не получалось одним способом, пробовали другой, и так, пока работа не будет сделана. Здесь же, стоит с кем-то не согласиться, как тебя тут же начинают обвинять в неприязни к любому мыслимому меньшинству, к которому этот кто-то только мог бы принадлежать.

– В наши двери стучится оппортунизм, – заметил Столл. – Всеобщая терпимость – новая “американская мечта”.

– У некоторых, – уточнил Худ. – Только у некоторых. После того, как открыли двери и проход опустел, к ним приблизилась служащая аэропорта. Она толкала перед собой казенное кресло-каталку. Личное кресло Херберта с сотовым телефоном и встроенным компьютером следовало вместе с багажом.

Молодая немка развернула кресло и поставила его рядом с сидящим пассажиром. Наклонившись к Херберту, она протянула руку и предложила ему помочь, однако он отказался.

– Не надо, – буркнул он ей. – Я начал делать это сам, когда вы были еще школьницей.

С помощью сильных рук он приподнялся над подлокотниками и перебросил свое тело на кожаное сиденье между колесами.

Худ и Столл замешкались, собирая ручную кладь, и Херберт возглавил процессию, самостоятельно покатив кресло к выходу из салона.

Жара гамбургского лета проникала и в переход между самолетом и терминалом, но она им показалась терпимой по сравнению с той, что стояла в Вашингтоне. Они вошли в шумный зал, где благодаря кондиционерам было заметно прохладней. Сопровождающая подвела их к правительственному чиновнику, присланному Лангом, чтобы помочь им пройти через таможню.

Женщина собралась было уходить, но Херберт придержал ее за запястье.

– Простите за то, что набросился на вас, – извинился он, – но мы с этой штукой, – он пришлепнул рукой по подлокотнику, – старинные друзья.

– Понимаю, – ответила та. – И простите, если как-то вас задела.

– Нет, что вы, никоим образом, – заверил Херберт. После того как женщина, улыбнувшись, удалилась, чиновник представился и сообщил, что, как только они пройдут таможню, ожидающий снаружи лимузин отвезет их на озеро в отель “Альстер-Хоф”.

– Да уж, – посетовал Херберт. – Думаю, это и есть та самая чертова ирония судьбы.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Худ.

– Я и со своими-то никак толком не могу найти общий язык, а тут вам, пожалуйста, аэропорт, который был напрочь разбомблен союзниками с половиной Гамбурга в придачу. Вдруг оказывается, что я могу прекрасно ладить с немецкими служащими и собираюсь работать в одной упряжке с ребятами, которые стреляли по моему отцу в Арденнах. Тут нужно время, чтобы как-то приспособиться.

– Вы же сами сказали: это – новый мир, – напомнил ему Худ.

– Да, новый, – согласился Херберт, – и требующий от меня храбрости, чтобы как-то к нему приноравливаться. Но я это сделаю, Пол. Бог свидетель, сделаю!

Закончив на этой ноте, Херберт тронулся с места. Он стремглав объезжал американцев, европейцев, японцев, каждый из которых, Худ был в этом уверен, шел по-своему, но путь у всех --">