Ирина Игоревна Лобусова - Тень «Райского сада»

Резко встав с постели, она переступила босыми ногами через черту и подошла к окну, чтобы прикоснуться к холодному стеклу разгоряченным лбом. В комнате было мучительно холодно, но Зина совсем не чувствовала этого, несмотря на то что от ее дыхания шел призрачный, белесоватый пар.

Эту привычку она сохранила с самого детства: вскакивать с кровати посреди ночи и прятаться в тени собора, если ей приснился плохой сон. Ей казалось, что это ее исцеляет, дает силы, и несмотря на все ночные кошмары, сердце ее рвалось к жизни, и она все еще сохраняла иллюзию, что все будет хорошо.

Ей снились коридоры медицинского института и выпускные экзамены, на каждом из которых она получала высший балл. Лучшая в группе. Самая лучшая. Всегда. Только она.

Как ее называл этот профессор?.. Имя его стерлось из памяти Зины жестокое время. «Гордость нашего курса! Ждет слава профессора Мечникова…» — и это все о ней. Как же тогда ей завидовали! Сон окунал ее в реальность — пережитое тогда ощущение счастья. А потом… Потом стол, заваленный папками с записями ее работы, с чертежами и графиками, со всем, чего больше не вернут. Никогда.

Собственно, именно это ощущение — ощущение того, что ничего больше нельзя вернуть, и было самым мучительным. В этом сне от Зины уходило счастливое будущее — осознанием того, что могло быть в ее жизни, но уже не будет, не случится, не произойдет, не вернется… И эта невозможность возвращения в прошлое, это жестокое понимание того, как могла бы сложиться ее жизнь и как не сложилась, ночь за ночью мучительными тисками рвала душу Зины, заставляя вновь и вновь возвращаться в ее личный, созданный специально для нее ад.

После таких страшных снов только вид из окна на собор был единственным стержнем, ухватившись за который, Зина пыталась сохранить крупицы рассудка. И постараться раскрыть глаза, возвращаясь в реальность, где сама себе запрещала страдать.

Эта картина, знакомая и родная с самого детства, всегда придавала ей уверенности и сил. А между тем она знала достаточно много людей, у которых вид на собор ночью вызывал мучительный ужас. Люди словно боялись оказаться в этой тени, грозящей Судным днем и небесной карой. Но только не она.

Для нее это был символ защиты, символ навсегда утраченного детства, и, пытаясь сохранить осколки разбитой души, просто сохранить, если уж не собрать в одно целое, она мучительно протягивала руки к ночной тени, прекрасно зная, что эта иллюзия возникает только по ночам.

Но иногда эта тень выступала предостережением, напоминанием о том, что нет такого плена, из которого нельзя было бы не освободиться.

Зине было шесть лет, когда мама впервые взяла ее в собор. Был канун Рождественского поста, и дорогу к собору устилал хрустящий слой белого снега, пушистым облаком опустившегося на город всего за одну ночь. Это было удивительное ощущение — бегать по хрустящей уже застывшей белоснежной корке, чувствуя, как тонкие иголки мороза покалывают щеки и нос. Мама смеялась, они бросали друг в друга снежки, и белый мех маминой шубки был так похож на этот яркий, удивительный снег.

Он искрился на солнце, Зине было весело, но когда они вошли в тень стены, она вдруг споткнулась и остановилась от того, что у нее мучительно сжалось сердце.

— Не нужно бояться, — мама улыбнулась и поцеловала ее в щеку, — иди смело! Запомни: всегда нужно идти вперед. Как бы ни было страшно и холодно. Всегда нужно идти вперед.

— Я домой хочу… На солнышко, — заканючила Зина, стрательно хлюпая носом.

— Здесь тоже есть солнце, Зинуля, — улыбнулась мама, — только оно находится внутри тебя! Не нужно бояться собора. Он наш защитник. Помни об этом.

Крепко сжав мамину руку, Зина зажмурилась и шагнула вперед. А потом замерла, оглушенная слепящим каскадом золотистой лепнины и мощными звуками хорала под высокими сводами. Это было так прекрасно, что она заплакала.

С тех пор прошло 30 лет. Но все эти годы она хранила в душе благоговение, возникшее в ее детстве, и помнила слова мамы.

Мама давно ушла на небо — как и вся прошлая жизнь. Осталась неизменной только она, Зинаида Крестовская, уже в зрелом возрасте осознавшая, что фамилия ее, как ни крути, означает только одно — крест.