Дот Хатчисон - Розы мая

мере одна из этих груд должна исчезнуть. Взгляд падает на пеструю башню из папок, обитающую на правом заднем углу стола и растущую год от года. Папок больше – ответов нет. Эта кипа не исчезнет никогда.

Эддисон откидывается на спинку стула и смотрит две фотографии в рамках, стоящие на приземистом картотечном шкафу, в котором хранятся теперь запасы канцелярских принадлежностей, формуляров и бланков. На одной фотографии они с сестрой на каком-то давнем Хеллоуине, незадолго до того, как ее похитили на улице, по пути домой из школы. Ей тогда едва исполнилось восемь. Логика здравого смысла говорит, что она должна быть мертва. Прошло двадцать лет, но он до сих пор ловит себя на том, что присматривается к каждой женщине около тридцати, которая чем-то напоминает сестру. Надежда – странная и переменчивая штука.

Но такой же, странной и переменчивой, была и Фейт в те времена, когда являлась его сестрой, а не статистической единицей «пропавший ребенок».

Другая фотография поновее, ей всего пара лет, и она – своего рода сувенир, напоминание о самой волнительной и неожиданной поездке, которая не подразумевала работу. В те шесть, или около того, месяцев, что они жили в округе Колумбия, Прия и ее мать несколько раз вытаскивали его на странные экскурсии, но именно та прогулка оказалась абсолютно кошмарной. Эддисон даже не помнил толком, как они оказались на поле, заставленном массивными президентскими бюстами. Так или иначе, они там оказались, и в какой-то момент он и Прия забрались на плечи Линкольну, привлеченные огромной дырой в затылке статуи. Реалистично? Да. Намеренно? Судя по прискорбному состоянию остальных двадцатифутовых бюстов… нет, не очень. От того дня сохранились и другие снимки – надежно упрятанные в коробку из-под обуви в гардеробе, – но этот до сих пор его любимый. Не из-за изуродованного бюста убитого президента, а по причине такого неожиданного для самой Прии явления, как усмешка на ее лице.

Ему еще не случалось видеть, чтобы она улыбалась просто так, без какой-то мысли. Та Прия разбилась за несколько дней до того, как он встретил девушку, выросшую из обломков. Прия, которую он знает, вся из острых краев, ворчания и улыбок, которые хлещут тебя по лицу, словно вызов. Все, что беззлобнее, добрее, – это случайность. Ее мать, может быть, еще видит что-то от былой мягкости, но больше никто – после того, как от сестры Прии остались фотографии и факты в одной из цветных папок на заднем углу его рабочего стола.

Эддисон почти наверняка уверен, что никогда не подружился бы с прежней Прией. Ему до сих пор с трудом верится, что он дружит с нынешней. Ей следовало бы оставаться всего лишь сестрой жертвы, свидетельницы, объектом жалости, и никем не более, но в те дни, после убийства сестры, Прия была чертовски зла. На убийцу, на сестру, на полицию, на весь гребаный мир. Эддисону хорошо знакома такого рода злость.

И вот потому, что он думает о ней, потому, что сегодня «бумажный» день после череды трудных, тяжелых дней сражений со средствами массовой информации из-за дела Бабочек, Эддисон достает свой личный телефон, щелкает карточку в рамке и посылает ей. Он не ждет ответа – там, где она сейчас, еще только девять, а поскольку в школу не надо, Прия, скорее всего, лежит, завернувшись в одеяло, как начинка в тортилье.

Секундой позже, однако, у него звонит телефон. Ответный снимок – общий план какого-то здания из красного кирпича, которому полагалось бы выглядеть импозантно, но которое выглядит претенциозно – всего лишь кирпичная стена с ржавыми железными решетками, которые в теплые месяцы, вероятно, обвиты плющом. Высокие и узкие, средневекового вида окна вставлены в кирпич почти кое-как.

Что за черт?

Снова звонит телефон.

«Это школа, в которую я едва не угодила. Ты бы видел их форму».

«Я знаю, что ты училась удаленно только для того, чтобы не вылезать целый день из пижамы».

«Ну, не ТОЛЬКО. Директор так протестовал, когда мама сказала, что мы не будем записываться… Заявил, что мама оказывает мне плохую услугу, позволяя распускаться и получать некачественное образование».

Эддисон моргает.

«Представить не могу, что такое сошло ему с рук».

«Думаю, он привык показывать, какие у него крутые яйца, и получать то, что хочет. Да только у мамы яйца покруче».

Что-то падает на плечи, и Брэндон вздрагивает, но это лишь Рамирес. Ее концепция личного пространства радикально отличается от его представления на этот счет, но вместо --">