Юлиан Семенович Семенов - Аукцион

той поры не дергают.

— А в каком цвете вы меня видите? — спросил Степанов.

— Смотря что... Незажившая трещинка на черепе видится бледно-розовой... Те два ушиба, которые я ощутила, наоборот, темно-красные, видимо, что-то осталось после гематом. Сосуды вообще кажутся мне перламутрово-голубыми, хотя я точно ощущаю цветовую разницу между артериями, венами, капиллярами... У вас, например, сосуды ломкие, изношенные... Не по возрасту...

— Курить, конечно, нельзя? — спросил Степанов.

— Если так уж невмоготу, вы курите. Организм сам себя регулирует... Вот только стрессов избегайте... Сплющит сосудик, и все...

— А как их избежишь, стрессов-то?

— Так я ведь не колдунья, я только умею чувствовать чужую боль и цвета чувствовать, понятно вам?

До чего ж хитрая, подумал Степанов; впрочем, хитрость — не предательство; как правило, хитрецы не предают, чувствуют, что дело это рискованное.

...Апрельская Ялта была утренней; белая оторочка последнего снега делала Крымский хребет задником гигантской декорации; рыбачьи кораблики, втиснутые в свинцовую гладь моря, казались нереальными, крошечными; там сейчас, подумал Степанов, склянки бьют, уху варят, музыку слушают и в кубрике спорят про то, кто выиграет в предстоящем матче — Каспаров или Карпов; какая разница, все равно свои, мы только чужим отдавать не хотим, а так — добрые...

2

— Мужчина, — окликнул Степанова на аэровокзале молоденький милиционер, — вы что, не видите, здесь хода нет!

Степанов даже зажмурился от ярости, вспомнил Галину Ивановну: «Только стрессов избегайте...» А это что ж такое, когда вместо «товарищ» или, допустим, «гражданин» человек в форме обращается к тебе «мужчина»?!

— Я вам не мужчина, — ответил Степанов, понимая, что остановить себя уже не сможет.

— А кто ж вы? — удивился милиционер. — Не женщина ведь...

— Чему вас на политзанятиях учат?

— Это мы знаем, чему на политзанятиях учат, а вы свои документы покажите, мужчина...

— Ну, тупица, — сказал Степанов, — пойдем в отделение, пойдем сейчас же! И, конечно же, сосудик прижало, сердце заколотилось в горле; все верно, человек человеку — друг, товарищ и волк, как же таких беспамятных неучей берут в милицию, как им доверяют форму, они же — надев ее — олицетворяют не что-нибудь, а власть нашу?!

— Накажем, Дима, — сказал (в Москве уже, в министерстве) генерал Гаврилов; раньше он был Сережей (впрочем, им же и остался, слава богу, нос не задрал), вместе учились, вместе выходили на ринг.

Наказать, однако, не удалось — с места на Степанова пришла «телега», сработали мгновенно, мол, оскорблял сержанта, тот был корректен, а что мужчиной назвал, так разве ж это неверно? Мог бы — ненароком — и дедом, все, кому за пятьдесят, вполне могут быть дедами, разве нет? А вот столичному гостю неприлично себя так вести, попусту кричать, а потом валидол сосать — такого коллектив не простит, напишет письмо, сообщит по месту работы, потребует наказания.

Гаврилов тем не менее спустил дело на тормозах, попросив провести беседы с личным составом по поводу обращения к трудящимся, никаких «мужчин» и «женщин», и чтоб честь при этом не забывали отдавать...

После разговора с Гавриловым, чувствуя разламывающую тяжесть в затылке (погода меняется, Галина Ивановна верно говорила, сосуды, как тряпки; только отчего они перламутрового цвета, как-то не вяжется, перламутр ассоциируется с эластичностью), Степанов позвонил на киностудию.

— Дмитрий Юрьевич, очень ждем вас, — сказал заместитель директора съемочной группы (их три, заместителя-то; плати директору две зарплаты, и ни одного зама не надо). — Просмотр материала назначен на восемь.

Режиссер перед началом нудно и бессвязно говорил о том, каким будет фильм, какова его сверхзадача, объяснял героев (будто не я их написал, думал Степанов), мотивировал необходимость изменения сюжета; после просмотра пригласил к себе. Степанов чувствовал, что говорит в пустоту — когда у человека глаза похожи на те, что бывают у вареных судаков, убеждать нет смысла; есть люди, которые верят только себе; в искусстве они обречены на гибель; раз повезет, другой раз обрушатся; чувство исключительности целые страны приводило к краху, не то что молодого режиссера.

Вернулся домой в половине одиннадцатого, поставил на газ кастрюлю с водой (жидкий «геркулес» с оливковым маслом и протертым сыром — самая любимая еда), просмотрел газеты, за время поездки --">