Зигмунт Милошевский - Ярость

преследовал пожилых пенсионерок за то, что те склоняют официантов и преподавателей румбы к сексуальным занятиям. Хотя — зная собственное счастье — единственной польской заморской колонией наверняка был бы остров в Баренцевом море, где пенсионеров нет, поскольку никто не доживает до сорока лет, а официанты держат водку в морозильнике, чтобы та не замерзала на улице.

И для развлечения Шацкий стал представлять, что он сделал бы с ольштынским инженером, ответственным за городское движение. Каким количеством наказаний он его наказал бы, какой бы боли подверг. И вот как раз тогда его собственный догмат о смертной казни начал трещать по швам, поскольку, чем более изощренные пытки Шацкий придумывал, тем большую радость и удовлетворение он испытывал.

Он бы и проехал на красный свет, если бы не то, что, будучи прокурором, он не мог просто-напросто получить штраф, заплатить и забыть. Заловленный дорожной полицией он должен был бы, к сожалению, признаться в своей профессии, а полиция должна была выслать начальству сообщение о событии и попросить наказать дорожного пирата в тоге. Как правило, все заканчивалось предупреждением, но информация оставалась в личном деле, пятнала историю службы и, в зависимости от злорадства начальника, даже могла повлиять на пенсию. А у Шацкого складывалось впечатление, что на новой работе его и так не слишком любили, так что предпочитал не подставляться. В конце концов он тронулся, проехал мимо больницы, проехал мимо публичного дома^[6] и старой водонапорной башни и по широкой дуге въехал — отстояв свое перед светофором — в улицу Костюшко. Вот здесь уже было на что положить глаз, прежде всего, на вызывающем уважение громадном здании Административного Суда, выстроенном когда-то в качестве управления ольштынского регентства в Восточной Пруссии. Здание было превосходное: величественное, достойное, шестиэтажное море красного кирпича на облицованном тесаным камнем партере. Если бы это зависело от Шацкого, он разместил бы в этом здании все три ольштынские прокуратуры. Сам он считал, что имеет значение, то ли свидетелей по широкой лестнице допускают в такое вот здание или в архитектурное несчастье семидесятых годов, где размещался его район. Клиенты должны знать, что государство — это величие и сила на каменном фундаменте, а не экономия, недоделки, временные «лишь бы как», терразит и масляная краска на высоту панелей.

Пруссаки знали, что делали. Шацкий родился в Варшаве, и поначалу его раздражало уважительное отношение жителей Ольштына к строителям из малой родины. Ему немцы ничего не выстроили. Наоборот, они превратили столицу в кучу развалин, благодаря чему его город сделался жалкой карикатурой на метрополию. Он никогда их не любил, но следовало отдать справедливость: все, что в Ольштыне нарядное, что придавало этому городу характер, что создавало впечатление — будто город красив не очевидной красотой крепкой и закаленной женщины с Севера — все это построили немцы. Все остальное, в лучшем случае, было безразличным, но гораздо чаще — просто уродливым. А нескольких случаях, гадким настолько, что столица Вармии раз за разом делалась посмешищем Польши по причине архитектурных кошмариков, которыми ее украшали с упорством, достойным лучшего применения.

Конечно, все это было ему до лампочки, но если бы был старым немцем в сентиментальном путешествии в страну детства, он бы, похоже, залился слезами.

Проехав по Костюшко, Шацкий пересек Пилсудского, свернул в Мицкевича, проехал Коперника и нашел место для стоянки на улице Домбровщаков.^[7] Высаживаясь, брюзгливо подумал, что с тех пор, как в каждом городе на Возвращенных землях улицам были даны очень национальные названия, то обнаружить где-нибудь здесь перекресток Шевской с Котлярской^[8] было совершенно невозможно.

Лицей, в который он направлялся, носил имя — а как иначе — Адама Мицкевича. Но первые его выпускники учили не про польского национального вещуна-пророка, а про Гёте с Шиллером. Прокурор вновь подумал о том, что место значение имеет, глядя на мрачную краснокирпичную домину XIX века… Это была бы обычная, оставшаяся после немцев школа, если бы не неоготические декоративные элементы — острые крыши, окулюсы^[9] и огромные окна в центральной части фасада. Все это придавало зданию суровый, церковный характер, воображение подбрасывало оформление фильма ужасов о дидактическом эксперименте, в --">