Виктор Алексеевич Пронин - Медвежий угол

проговорила она, не поднимая головы.

— А чей же еще? — быстро спросил Панюшкин.

— Хм, — она улыбнулась бумажке, которая лежала перед ней. — Будто не знаете... А между прочим, он не из таких.

В это время раздался звонок.

— Вас ждут, — проговорила секретарша так, будто эти ее слова были самым убийственным доводом в их споре.

Панюшкин решительно подошел к обитой черным дермантином двери, рванул ее на себя и, одним шагом перемахнув через маленький темный тамбур, ступил на мягкую ковровую дорожку, которая вела прямо к столу секретаря.

Секретарь, Олег Ильич Мезенцев, сидел за столом, правильно, по школьному. Что-то писал.

— Здравствуйте, Николай Петрович, — Мезенцев улыбнулся, и его лицо, освещенное отраженным от бумаг солнечным светом, показалось Панюшкину слишком молодым. — Как долетели?

— Ничего, долетел, — обронил Панюшкин, усаживаясь в кресло. Буква «о» у Панюшкина звучала сильнее, звучнее других.

Панюшкин хорошо знал кабинетный ритуал, по которому, едва поздоровавшись, а то и до приветствия, принято этак непосредственно обменяться простенькими шутками, рассказать забавную историю, которая бы заняла некоторое время, чтобы собеседники успели показать взаимное расположение и готовность поговорить откровенно, решить вопросы быстро, по-деловому, без перестраховок и формальностей. Однако сегодня Панюшкин не смог выдержать правила игры до конца. Он сразу же рассказал о графике строительства, количестве метров уложенных труб, жилищных проблемах стройки. Но все это секретарь знал и без него.

— Да! — воскликнул Олег Ильич, словно бы вспомнил о чем-то не очень важном, но Панюшкин понял, что сейчас-то и последует главный вопрос. — Чуть не забыл... Поговаривают, что у вас там на стройке нечто вроде чрезвычайного происшествия приключилось?

— О чем, собственно, вы? — невинно спросил Панюшкин.

— Ну как же... Это... Драка, поножовщина, поиски преступника, в которых участвовал едва ли не весь строительный отряд...

— А! — Панюшкин небрежно махнул рукой. — Ерунда! У вас, Олег Ильич, информация несколько большей концентрации, ее нельзя употреблять без предварительного разбавления. Как спирт. Ха! Поножовщина! Слово-то какое! Поиски преступника! Это же сказать надо!

— Не будем спорить о словах, — возразил секретарь. — С вами вместе, Николай Петрович, вылетает следователь Колчанов. Он ознакомится с происшествием, проведет расследование. Надеюсь, вы не возражаете?

— Возражаю! — Сидя глубоко в кресле, Панюшкин быстро взглянул на секретаря исподлобья, и синие, глубоко сидящие глаза его недобро сверкнули. — Все кончилось, Олег Ильич. Буран прошел, в происшествии мы разобрались, виновных наказали.

— Премии лишили? — улыбнулся Мезенцев.

— Нет, премии не лишили. Это было бы слишком жестоко. Но с кем надо строго поговорили.

— Простите, я что-то не понимаю, — Мезенцев сказал это холодно, даже отчужденно. Панюшкин сразу почувствовал, что он в кабинете секретаря, а не в своей конторке на берегу Пролива. — В городской больнице умирает человек...

— Да бросьте! — Панюшкин махнул рукой. — Я звонил сегодня в больницу.

— Я тоже, — сказал Мезенцев. — Он все еще без сознания, и врачи не уверены, что придет в сознание.

— Придет, — тихо, будто про себя сказал Панюшкин. — Большаков крепкий парень. — Он помолчал. — Я понимаю, Олег Ильич... Правосудие, конечно, должно сказать свое слово. Но если бы ваш следователь приехал попозже... Горецкий — единственный дельный наш механик.

— А мне говорили, что он единственный возмутитель спокойствия на стройке.

— Не без этого, — вздохнул Панюшкин.

— Значит, договорились, — Мезенцев поднялся. — Вылетаете вы завтра вместе с Колчановым.

Тяжело, с невырвавшимся вздохом Панюшкин поднялся, подошел к окну, и лицо его с глубокими складками у большого рта осветилось тусклым светом зимнего дня. Он потрогал пальцами толстый слой инея на стекле, зябко передернул плечами и, набрав полную грудь воздуха, осторожно выдохнул его, чтобы секретарь, не дай бог, не подумал, что он вздыхает.

Панюшкин познакомился со следователем уже в самолете, перед самым отлетом. Тот сидел у окошка, в тесноватом пальто и громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали в улыбке белые зубы. На коленях у следователя стоял видавший виды саквояж со стертыми углами.

— Николай Петрович? — доброжелательно спросил следователь. --">