Макс Акиньшин - Тридцать восемь сантиметров

тут, вытянув ноги и отхлебывая настоящий иранский виски. Жизнь стоит к нам вполоборота, особо не радуя, но и не давая умереть от несчастий.

В кармане толстяка звонит телефон, он берет трубку и подносит ее к уху.

– Да?… Салют!.. Сидим с Ши и Мозесом….По-поводу?.. Кто? Айвэн Пеппер?… – он поворачивается к нам, и изрекает в полголоса, прикрыв лапищей трубку, – У них там, в аэропорту тот пряник сержант с блокпоста на тринадцатом, прикиньте?

Сообщив об этом, мистер Мобалеку вновь подносит трубку к уху и серьезно говорит:

– Слушай, Мартинес, вот прямо сейчас дуй к калоскопистам, бери самую большую и толстую трубу и смотри у него в срабоскопе. Зуб даю, что он опять везет товар…. Да, еще один из летающего цирка… У них там одни виртуозы… ага… Передам… Тебе тоже… – сделав доброе дело его величество счастливо улыбается.

Мы еще немного говорим об этом, а потом начинаем спорить по пустякам. Толстяк достает своим жизненным опытом. Он выпил лишнего и поучает меня. Я огрызаюсь, но он непреклонен.

– Тебе еще многое надо увидеть, чтобы понять, Макс, – заявляет он.

– Бред, Моба. Бред, – я чувствую, что тоже пьян, – я проехал полмира, перед тем как сюда попасть. Уж можешь быть спокоен, разное случалось.

Его знания в географии зачаточные и толстяк требует карту, по которой долго возит грязным в черную прожилку ногтем.

– Где? Откуда ты приехал? – я показываю последовательно Кемерово, Москву, Манчестер. В ответ его величество берет линейку и долго вымеряет. Все мое существование, как оказалось, укладывается в тридцать восемь сантиметров между Кемерово и домом тиа Долорес, а вот его жизнь умещается на трех квадратных миллиметрах территории Ее Величества. Вся жизнь на трех миллиметрах. Толстяк долго переваривает информацию, еще раз перепроверяя расстояние. Тридцать восемь сантиметров выглядят неправильными. Собственная микроскопическая жизнь заставляет бормотать проклятия. Ему кажется, что это несправедливо, не так как положено. Если бы он на что-нибудь влиял, он бы сделал все по-другому. Отмерил бы каждому то, что причитается в конечном расчете. Он социалист по природе и дал бы каждому поровну. Три миллиметра, не более. Они несут меньше печалей и неудобств, так он считает. В конце концов, большего никто и не заслуживает. Все эти лягушатники, макаронники, армяне и китайцы. Ему не сложно представить, что каждый обитает точно на отмеренной территории. Реальность же рушит его представления. Реальность его раздражает.

Карта его раздражает. Синяя пластиковая линейка раздражает тоже. Наконец, он огорчается.

– Сраные китайцы, – произносит Пузо и ковыряет карту. Я усмехаюсь.

– Кстати, – мстит мне начальство, – я тебе так и не рассказал о том перце, что хотел взять гей клуб.

И прежде чем я успеваю возразить, он начинает.

– Короче, ничего у него не получается и он двигает к местному капо китайцев. Так и так, говорит, есть наводка, сливки жирные, но один я это дело провернуть не могу. Тот ему кивает, типа, вон видишь в углу компания? Тот, что слева мой лучший боец. Бери его, а филки пополам. Он берет бойца, и они идут в голубятню. И знаешь, что происходит?

Невозможный, доводя меня до белого каления, беспечно продолжает.

– Им вешают таких люлей, что черепахи бы обзавидовались. А все потому, что он взял не того китайца, Макс! Они все на одно лицо, сечешь?

И давится смехом. Плескает фонтаном слюны, открывает пасть, показывая треть луженого пищевода. Смех его похож на рев взлетающего лайнера, Мастодонт хлопает себя по коленкам, откидывается на спинку кресла.

Глупее истории я еще не слышал, но неожиданно перестаю злиться и тоже смеюсь. Хихиканье Рубинштейна похоже на осторожное покашливание старой девы. Из стакана, что он держит в руке, переливается алкоголь. За бугенвиллиями тиа Долорес шумит дорога, переговариваются прохожие, слышны обрывки фраз. Стальное время бьется в наши бетонные сердца, а мы хохочем, хохочем, хохочем, под темным налившимся небом, в котором неслышно несутся летучие мыши. Мы прыгаем в лифтах, бегаем по граблям, варим яйца в микроволновке, курим на заправках, играем в русскую рулетку и все равно смеемся над собой и другими бедолагами. Жизнь, запертая в темноте, обтекает нас, сидящих на желтой веранде. Мы счастливы.

Эпилог

Через пару недель я разоряюсь на звонок в Манчестер. Не знаю, почему и зачем. Просто, мне это нужно. Я слышу, как гудки танцуют сальсу --">