Марек Краевский - Крепость Бреслау

— Да, покажите мне того человека (хлопнув дверью).

— Вот он, сидит на унитазе. Сними с него маску, Аврам! (шорох ткани).

— Вы знаете этого человека?

— (минута молчания) Нет, не знаю.

— Скажите, пожалуйста, какова его предполагаемая нынешняя личность. Это поможет мне.

— Зачем?

— Если вы его не узнаете, то мы уже благодарим вас, а этого человека отпустим.

— Вы не знаете, что в случае военных преступлений жертва вытесняет из памяти все.

— Вы были жертвой? Насколько я знаю, это скорее вы приказывали (с раздражением). Давайте! Посмотрите на него еще раз!

— Приказывать — это ты можешь своим парням в Иудейской пустыне! (хлопок дверями).

— Подождите, капитан Мок! Я погорячился. Его зовут Хельмут Крестани, и он торговец из Цюриха. Мы подозреваем, что это в действительности обергруппенфюрер СС Ганс Гнерлих, заместитель коменданта в Гросс-Розене, позже комендант трудового лагеря в Бреслау.

— Нет, это точно не Ганс Гнерлих.

— Вы уверены?

— Да, это точно не он.

— (после долгого молчания) Спасибо, господин капитан. До свидания!

— До свидания!

— (хлопок дверями) Аврам, напоить гоя, по тихой подбросить обратно в его отель!

Пожилой господин бодро спускался по лестнице.

Вальтер Кридл, слыша в ушах звон кафедральных колоколов, даже не взглянул на него — ни тогда, когда он приближался к регистрации, ни даже тогда, когда переступал ее порог. Он не поднял взгляда, когда пожилой господин в очках и высокий человек в шляпе вместе покидали холл. Сквозь грохот копыт прорвался тонкий звук — звонок у двери задребезжал высоко. Прорвалась и одна фраза, произнесенная человеком с обожженным лицом.

Кридл не был уверен, хорошо ли услышал, и, когда неделю спустя его допрашивала полиция, оговаривался десять раз и жаловался на гул раскачавшейся бронзы, прежде чем он повторил полицейским то, что ему показалось, что он услышал из уст обожженного мужчины. Но прежде чем сказать это, он очень долго размышлял над тоном его голоса, переполненным облегчением и радостью, и когда наконец допрашивающие его потеряли терпение, он с ужасом признался, что старик воскликнул:

— Мы его взяли!

Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, девять утра

Потом поворотил налитые кровью от недосыпа глаза на залитую солнцем улицу Лаковую, где стояли три «мерседеса» — в безопасности под бдительным оком двух охранников в мундирах KBW^[2].

На пустой площади, где когда-то «превознесенная жемчужина еврейской архитектуры» — как выразился некий сотрудничающий с Баньяком абориген — то есть огромная синагога, подожженная нацистами в Хрустальную Ночь, несколько мальчиков, вместо того чтобы сидеть в школе, стреляли друг в друга из деревянных автоматов.

Баньяка раздражали их крики, потому что оскорбляли серьезность места и организацию, которую он представлял.

Если уж кто-то мог бы в этом месте кричать, то, конечно, не сопляки, лишь должны выть враги народной власти, которыми капитан Баньяк заполнял казематы бывшей штаб-квартиры гестапо на старгородском рву.

Мысль о синагоге и иудеях не помогала ему отнюдь в лечении похмелья, которое спровоцировал вчера в ресторане «У Фонсия» тремя сотками водки и которое закрепил в своей квартире у площади Силезских Повстанцев, в чем смело помогал его шофер и две привезенные им вокзальные девки.

Иудеи были связаны для него в первую очередь с начальником, майором Антоном Фридманом.

Именно он просунул сегодня утром в кабинет Баньяка свою длинную голову и велел ему заняться делом, решение которого превышало умственные возможности и образовательные достижения Баньяка, ибо те ограничивались начальной школы и девятимесячными курсами для политических офицеров.

Фридман, выпускник права в Университете Яна-Казимира во Львове, любил мучить Баньяка словами, которых тот не понимал.

Бросая сегодня на его письменный стол бумаги определенного дела, о котором сказал, что «нельзя его отложить «ad Kalendas Graecas»^[3], высовывал язык от радости, а его близко посаженные глаза бегали, как шарики.

Баньяк сплюнул в угол комнаты и каблуком втер слюну в отполированные доски пола.