Лиза Уингейт - Пока мы были не с вами

В ней нет нежности. Она не прощает.

С рассветом не будет пути назад.

Мне двенадцать, я все еще худая и плоская, как перекладина крыльца. Я сижу, свесив ноги за ограждение нашей плавучей хижины, болтаю ими и слежу, не блеснут ли в свете фонаря глаза аллигатора. Обычно они не забираются так высоко вверх по течению Миссисипи, но ходят слухи, что их недавно видели в окрестностях. Из-за этого их поиски превратились во что-то вроде игры. У детей на плавучих домах немного развлечений.

А именно сейчас нам гораздо больше обычного нужно как-то отвлечься.

Ферн забирается на ограждение рядом со мной и вглядывается в лес в поисках светлячков. Ей почти четыре года, и она учится их считать. Она тыкает пухлым пальчиком в сторону деревьев и наклоняется вперед, не заботясь об аллигаторах.

— Я видела одного, Рилл! Я его видела! — восклицает она.

Я хватаю ее за платье и тяну обратно.

— Если ты упадешь, в этот раз я за тобой прыгать не буду.

По правде говоря, если она перевалится за борт, вряд ли ей это повредит — скорее послужит уроком. Лодка пришвартована в славной небольшой речной заводи напротив Мад-Айленда, и вода за бортом «Аркадии» не доходит мне даже до пояса. Ферн сможет коснуться дна, если встанет на цыпочки, — но мы, все пятеро, плаваем как головастики, даже маленький Габион, который еще не умеет говорить полными предложениями. Для тех, кто родился на реке, плавать так же естественно, как дышать. Мы знаем все звуки реки, все ее течения, ее обитателей. Мы — речные крысы, и вода — наш родной дом. Безопасное место.

Но сейчас что-то витает в воздухе... что-то неправильное. Мурашки бегут у меня по рукам, сотней иголочек впиваются в щеки. Каким-то образом я знаю — что-то случится. Я никогда не скажу об этом ни одной живой душе, но у меня есть скверное предчувствие, и озноб пробирает меня, несмотря на душную летнюю ночь. Над головой сгущаются тучи, пухлые, будто перезрелые дыни. Приближается буря, но меня знобит совсем не из-за нее.

В хижине слышны тихие стоны Куини, они звучат все чаще, несмотря на густой, словно патока, голос акушерки:

— А теперь, миз Фосс, не тужьтесь больше, прекращайте прямо сейчас. Ребеночек не той стороной идет, он долго не заживется на свете, да и вы тоже. Хватит уже. Успокойтесь. Расслабьтесь.

Куини издает низкий, мучительный всхлип, похожий на звук, с каким лодку вытаскивают из густой грязи в заболоченной заводи. Нас пятерых она родила едва охнув, но сейчас роды тянутся гораздо дольше. Я потираю руки, чтобы прогнать ощущение липкого озноба, и мне кажется, будто что-то притаилось в тени деревьев. Что-то злобное, и оно смотрит на нас. Почему оно там? Оно пришло за Куини?

Я хочу кинуться вниз по трапу, побежать по берегу и закричать: «Убирайся сейчас же! Убирайся прочь! Я не отдам тебе маму!»

Я так бы и сделала — не боюсь, что внизу могут ждать аллигаторы, — но вместо этого тихо сижу, словно птичка-зуек на гнездышке, и слушаю, что говорит акушерка. У нее такой громкий голос, что я все равно что рядом с ней, в хижине.

— О небеса! О боже милосердный! У нее больше одного ребенка внутри. Так и есть!

Папа что-то бормочет, но я не могу разобрать его слова. Слышны звуки его шагов — он проходит через комнату, останавливается, затем идет обратно.

— Миста Фосс, я ничего не могу поделать,— говорит акушерка.— Если вы немедленно не доставите эту женщину к доктору, тогда деткам не суждено будет увидеть свет, и она умрет вместе с ними.

Брини отвечает не сразу. Он ударяет кулаками в стену так сильно, что качаются рамки с фотографиями Куини. Что-то падает, слышится звяканье металла о дерево, и я — по звуку, который раздался, и по месту, с которого оно упало, — знаю, что это. Мне даже кажется, что я вижу оловянное распятие с грустным человечком на нем, и мне хочется забежать в хижину, схватить его, опуститься на колени перед кроватью и прошептать те загадочные польские слова, которые произносит Куини в ненастные ночи, когда Брини нет на лодке, а потоки дождя стекают с крыши и волны бьются о борта плавучей хижины.