Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

надежд, приехал в Париж. Я не подозревал, что неизвестная сила сделала меня мячиком в своей игре, пешкой на необозримой шахматной доске, чьи поля — это запутанные улочки Парижа. Путь, который привел меня к собору, был давно предначертан чужой рукой. Если бы я знал об этом, я бы тут же развернулся и не дал бы вовлечь себя в игру между жизнью и смертью, за небесное счастье или вечное проклятие… Слишком поздно…

Я хотел начать в Париже новую жизнь и жадно окунулся в шумное веселье большого города, когда прошел через ворота Сен-Мишель за два дня до Рождества. Я ничуть не ожидал, что уже скоро буду думать о том, чтобы покончить с собой, что стану разыскиваемым убийцей, что мрачное существо — монах-призрак — подкарауливает меня…

В темную, облачную ночь на 6 января 1483 года от рождества Христова я проклял этого беса Иоганна Гуттенберга вместе с его пачкающим черной краской печатным прессом. Я решил умереть. Только смерть, как я думал тогда, могла избавить меня от удушающих тисков проклятого цеха печатников с их чудовищными дьявольскими машинами. Казалось, весь Париж находился во власти их беспощадных рук, город сжат грязными, вымазанными маслом пальцами. Вдруг неплотные грозовые тучи еще больше затемняли ночное небо, а черные небесные демоны, посланники нового мрачного времени, которое однажды назовут по имени этого немца, Гутенберга?^[2] Меня охватил ужас при этой мысли, а взгляд блуждал по хитросплетению крыш, башен и зубцов стен Парижа — и терялся в бескрайней тьме.

Хуже, чем страх перед новым, неизвестным, и смущение перед лицом того, что принесли на белый свет ученики Гутенберга, был только грубый кулак, который сжался в моем желудке, намотал на себя мои кишки — и довел до моего сознания, что кум Голод вознамерился уничтожить мое решение добровольно уйти из этой никчемной жизни. У меня не было даже сухой, заплесневелой крошечки хлеба в желудке и ни соля в кошельке, чтобы выбраться из своего крайне незавидного положения. Если быть честным до конца, у меня и кошелька-то больше не было. Обшитый дорогой парчой кожаный мешочек, воспоминания о лучших днях, послужил платой у скаредного ростовщика на Понт-о-Шанж^[3] за кружку анисового вина, каравай хлеба и добрый кусок бри^[4]. Два дня прошло с тех пор, и от яств остались только вкусные воспоминания.

Я вертелся волчком, как пораженный пляской святого Витта, не находя ни помощи, ни даже хотя бы малейшей надежды. Мрачным и пустынным мне показался остров посреди Сены, омываемый неутомимыми водами большого потока. Колокол напротив Сорбонны^[5] уже давно пробил к Angelus^[6], призвав к ночному покою. Шорохи из лачуг ремесленников стихли, как и голоса разодетых в лиловые полукафтанья гордо расхаживающих глашатаев, оповестивших о праздниках завтрашнего дня. В честь Каспара, Мельхиора и Бальтазара перед часовней Арнольда де Брак будет высажено майское деревце, во Дворце правосудия будет представлена мистерия молодого поэта Пьера Гренгуара, а на Гревской площади — зажжены потешные огни.

Проклятая Гревская площадь! Она лежала на правом берегу реки невдалеке от меня, и была ничем иным, как огромным темным пятном во всепоглощающей черноте. Они собираются завтра там праздновать День Трех волхвов и праздник дураков — с фейерверком. Мне было все равно, я бы с удовольствием не знал об этом и шагу бы не ступил на эту площадь позора. «Приходи рано утром на Гревскую площадь, — посоветовали они мне, — и пара честно заработанных солей тебе обеспечена. Ха-ха!»

На трескучем утреннем холоде я ноги сносил до ушей, так и не получив никакой работы. Слишком много других, которые мерзли вместе со мной, хотели того же самого. «Никакого опыта», — высокомерно отвергали меня строители. Слишком у меня изнеженные руки, и подходят они скорее для шитья и вязания, как шутили хозяева барж и возчики. А работать писарем, по своей исконной профессии, как выяснилось, стало совершенно невозможно. Дьявольское изобретение Гутенберга оставило без работы многих писарей в Париже, и они, объединившись, не давали ни одному чужаку перейти им дорогу. «Возвращайся обратно в Сабле», — сказали они. Но вот уж этого я никак не мог сделать.

В моем родном городе со мной произошло несчастье незадолго до Рождества. Мой покровитель, многоуважаемый адвокат Донатьен фрондо, вернулся слишком рано домой из поездки по делам в другой город и нашел меня в единственном месте в своем доме, где, по его мнению, мне --">