Леонид Левин - Исповедь

такого не совершил. Плавали, ломались, чинились. Особой удалью ни он, ни его экипаж не отличались, но до Победы дожили благополучно. Вот. А после этой заметочки, ему в честь юбилея орденок боевой. Мол — справедливость восторжествовала. Чуть, чуть, люди расказывают, Героя не дали. А тут я, со своей правдой.

— День проходит, опять вызывают в политотдел. Уже поспокойнее разговор ведут. Говорят, мол скажи спасибо товарищу писателю, не подал на тебя заявление в милицию. Простил. Так, что радуйся, под требунал не пойдешь. Но к увольнению — готовься. Вышел я, ноги дрожат. Куда я пойду? Ни семьи, ни родных, ни крыши над головой. Комнатка в ДОСе, так я в ней почти и не жил, все на базе, в бригаде, на катере. Да и ту приказали освободить. Точно прийдется у бухариков бутылки собирать. Лучше уж в воду с пирса. — Валя затянулся дымом. Пальцы, с желтыми следами никотина, держащие сигарету задрожали.

— На следующий день опять посыльный из политотдела. Срочно мол, давай… Еле дошел. Сердце никогда раньше не болело, а тут прихватило. Поднялся на второй этаж, к инструктору. Тот подбежал, оглядел, с кителя какие-то пылинки стряхнул. Их на мне отродясь не было. Повел к самому начальнику.

— Тот сидит, на стуле не вмещается. Смех тоже. Перевели его к нам из политотдела армейской дивизии. Морской службы он понятно не нюхал и не знает. Все дело в том, что сапоги ему на ноги не налазили — больно толстый. А, что за армеец без сапог? Вот его в морской политотдел и перевели. У нас ведь сапог нет — ботинки. Ну, да ладно. Докладываю ему, кто я и что. Он мне на ты сразу, оборвал. — Документы на увольнение уже готовы, но звонил адмирал, просил придержать, разобраться, не торопиться.

— Какой адмирал? — спрашиваю.

— А тот кого ты оболгать хотел. Спасибо скажи, вовремя остановили. Благородные люди попались — писатель да адмирал. Просили за тебя. Мол воевал отлично, ранен, обморожен в бою… Объяснили — командир весь экипаж и катер потерял, потому, боясь ответственности, тебя спасать бросился. Как человека, они тебя понимают и прощают. Ударил и оскорбил писателя ты в большом волнении и подпитии. Никто с тобой не спорит — жизнью обязан и благодарен бывшему командиру.

— Служба твоя, — он полистал личное дело на столе, — тоже сама за себя говорит, одни награды да поощрения. Ветеран войны…

— Ладно, — подвел итог, — По партийной линии мы тебя так и быть простим, уважим просьбу товарищей. Но, где же тебе после всего служить? Сегодня ты сорвался — на пожилого, заслуженного человека руку поднял, а завтра молодым матросам зубы дробить начнешь?

— Меня аж в жар кинуло. Да я за всю службу, за всю жизнь только одного этого писателя и ударил. Стою как оплеванный, молчу.

Подождал начальник, промокнул платком жирную лысину. — Хорошо, — говорит, мы тут посовещались и решили тебя из бригады убрать, от греха подальше. Чтоб даже по пьянке не сболтнул чего лишнего. Пойдешь на берег служить, в базу хранения. И запомни, ты на Флоте — пока язык за зубами держишь. Как рот откроешь — вылетишь в отставку, и никто тебе не поможет. Предписание в строевой части. Сдавай дела, собирай вещички и чтоб духу твоего здесь не пахло. Да, кстати, твое первое задание на базе состоит в том, чтобы найти и подготовить подходящий катер для постановки на монумент героям катерникам.

— Какой монумент? — Спрашиваю.

— Будем строить над бухтой, на месте могилы командира, — Отвечает. — Есть такое решение.

— А могила, памятник?

— Ну, памятник… Пирамидка. Да и та ветхая. Переносить будем на городское кладбище. На старом месте теперь коллективный мемориал будет и индивидуальному захоронению делать нечего. Тем более, что и не герой, как выяснилось, там лежит. Вот сможешь его и отблагодарить заодно, подкрасишь, подправишь. Родных у него не осталось, ты не знаешь?

— Нет, — Отвечаю, — Не знаю. Писем он не получал, говорил, что все под немцами остались в Крыму.

— Ну если под немцами, да в Крыму, значит — нет. — Подытожил начальник.

— Как стукнуло меня, молчи мол, о жене да сыне. — Продолжил боцман.

— Собрался, уехал. Живу здесь. Доживаю свой век с тяжестью на душе. Ты уж прости. — Боцман остановился, посмотрел на меня.

Что мне осталось сказать? Как мог его в чем-то винить… Промолчал.

— Перенесли они могилу отца. Василий Петрович присмотрел, чтобы все было сделанно хорошо, по-людски. Ему одному сказал, что это мой командир. В детали не вдавался, да он и не спрашивал. --">