Николай Русланович Иовлев - Поединок

меня потряхивает? Бизон. Налоги. Это серьезно. Но при чем здесь я?

А не пошли бы они все! Все эти бизоны и салаты! Никуда я не поеду. Я устал. Мне тридцать с небольшим, но я чувствую себя глубоким стариком. А старики имеют право на отдых. Заваливаюсь на диван.

Где он, выход? Выхода нет…

В дверь дубасят. Сколько там на будильнике? Полпятого. Стало быть, я провалялся в эйфорической дреме часов шесть. На пороге — Салат. Молча входит в комнату. Останавливается. Выдергивает из пачки сигарету, разминает ее, щелкнув зажигалкой, прикуривает и, глубоко затянувшись, нагло выпускает дым мне в лицо.

— Ты что, Лебедь, рехнулся? Тебе что было сказано? В следующий раз я тебе башку отвинчу и душу выдерну — она у тебя и так еле держится. Понял?

— Понял, не ори.

— Сколько ты мне должен — напомнить? Калькулятор не нужен?

— Я не забыл.

— Память не проторчал еще? Ну так вот, Лебедь, даю тебе десять дней сроку, понял? А потом включается счетчик, и каждый день набегает полташка баксов. Все! Доставай где хочешь. Картины рисуй, занимай, воруй, грабь, убивай, в карты выигрывай, но в пятницу вечером я хочу получить свои бабки. И не дай Бог, если я их не получу. Ты знаешь, что с тобой будет?

— Но, Вова… У меня красок нету… И потом, ты же обещал подождать до сезона…

— Все, Лебедь, заткнись! Я никому и никогда ничего не обещаю, ты меня с кем-то путаешь. И не вздумай исчезнуть, сучара бацилльная. Из-под земли достану! Все, разговор окончен. До встречи через десять дней. Ма-аксимум.

Салат расплющивает обугленный край сигареты о подоконник — фильтр остается торчать, как крошечная пароходная труба, — и быстро уходит, для пущей острастки хлопнув дверью.

Вот я и допрыгался, дозаигрывал с этой сволочью. А ведь Салат и впрямь может устроить мне превеликую пакость. Будут прихватывать в парадняке быкующие твари — отбивать печенку, а то еще перо меж ребер вставят. Уехать. Куда?

Маковые отруби, обесцвеченные, опостненные химическим колдовством, размякли и разбухли, из них не выцедить больше ни капли снадобья, и надо бы их вышвырнуть, да только — ну их к черту! Вообще все к черту! Еще час, два — и начнутся адские ужасы кумара. Где этот нервомотатель Балда? Клялся быть к десяти, а на дворе уже полдень. До чего же хреново! Не загнуться бы раньше времени. Не щелкнуть хвостом. Впарить бы хоть пол куба любой мерзости… Нужно немедленно упороться, иначе — вилы. Чем угодно. В костях зреет тупая, нагнетаемая боль. Скорей же — хоть чем-нибудь! Бреду в кухню-коридор: может, кто из соседей вошкается с кастрюлями — поклянчу каких-нибудь таблеток. Хотя днем вся коммуна на пахоте. Так и есть: никого. Пошарить, может, в чужих столах? Унылое шлепанье тапок возвещает о приближении тети Муси. Выплывает из коридорного тоннеля, пригнутая к полу радикулитом.

— Здрасьте, теть Мусь. Теть Мусь, вы мне таблеток не дадите? От головы…

Проходит пять минут — и я загоняю в тощую вену молочно-белую струю растолченных в воде таблеток аскофена. Вышибить кайф из этой баланды, конечно, не удастся, но бодряк на пару часов вполне возможен.

Да, жизнь продолжается.

А вот и Балда.

— Привет. Колотишься? Ну и видок у тебя. Шугняк вломил?

У самого Балды — маслянистый блеск глаз. Как видно, он уже заправил трубы. Принес он что-нибудь или нет? Наверное, принес, раз пришел. Исчерпав запасы малосольных острот и почувствовав, что трепотня об отвлеченном в тягость моему болезненно бьющемуся сердцу, Балда выуживает из кармана пару прозрачных ампул:

— Циклодольчик. Конечно, не то, что доктор прописал, но на бесптичье и жопа соловей. Давай машину, ляпнемся, да я побегу: жена от злости икру мечет. Вчера опять дома не был. Ты ж знаешь мой принцип: ночевать там, где застала ночь.

Лекарство не приносит нам ожидаемого блаженства, и тогда запасливый Балда выкладывает на стол еще три «хрусталика», опоясанные тонкими синими надписями.

— Попробуем омнопон. Вдогонку должен прибить.

Доппаек силен, но кратковременен. В моем черепе мгновенно закипает работа, Балда упоенно заваливает свою гортань словесным ширпотребом, однако уже через полчаса наш эйфорический экстаз скисает.

— Надо было какими-нибудь колесами придавить, — досадливо оправдывается Балда. — Ну, что будем делать?

— Ты ж домой мылился. У тебя жена икру мечет. От злости.

— И хрен с ней, пусть мечет. Пусть вообще спасибо скажет, что ее осчастливил, дуру деревенскую. Она с --">