Сергей Сергеевич Козлов - Последний Карфаген

их компании.

— Простите, я просто пытаюсь осмотреться в этом мире, — извинился я.

— А чего в нем осматриваться?! Наливай да пей! Все сразу ясно станет! — и оба они громко захохотали.

— Ты вообще откуда выпал, в натуре? — спросил второй.

— Трудно сказать, — попытался я честно ответить, — единственное, что я помню, это «золотой век».

— Ну тогда понятно, почему рядом с тобой три килограмма тротила рвануло, — понимающе ухмыльнулся первый и тут же обратился ко второму: — Слышь, Родя, он в золоте купался да на мину нарвался.

Роде положено было в этом месте хохотнуть, и он не замедлил сделать это. Объяснять им отличие «золотого века» от кучи презренного металла было бесполезно, и я в свою очередь не стал больше ничего говорить, пытаясь повернуться к недалекому окну. Очень странным мне показалось другое обстоятельство: если старика и старушку я видел как бы насквозь, то от этих любая попытка проникнуть во внутреннее содержание, любой взгляд отскакивали. Глядя в окно, я понял, что это связано с особым агрессивным настроем, который выступает впереди них и принят ими для более удобного общения с окружающим миром. А это означало, что мир, в котором я проснулся, далеко не дружелюбный. Они продолжали играть, но осадок от моего взгляда, вероятно, не давал им покоя.

— Саня, по-моему, он в обидки ушел, — заметил второй мою задумчивость.

И было непонятно, то ли он хоть на йоту испугался, что они чем-то обидели меня, то ли мне не положено обижаться, так как обидеться в свою очередь могут они. Но именно эта его фраза вдруг нарисовала мне новую картину.

Тот, которого звали Родей и который в их внутриклановых отношениях был, судя по всему, рангом чуть ниже, очень любил младшую сестру. Он забирал ее иногда у родителей-алкоголиков, чтобы погулять с ней по магазинам и покупал ей все, что она попросит. Покупал с жутким остервенением, буквально навязывал ей подарки, прекрасно зная, что если не на следующий день, опасаясь его угроз, то через неделю-две родители все равно пропьют их. Потом он любил подвозить на своем автомобиле сестренку к школе, где она посредственно училась, провожать ее до самых дверей, чтобы все потенциальные обидчики видели, что за нее есть кому заступиться. А в своей собственной компании, состоявшей из гогочущих бритых голов, он почему-то стеснялся своих чувств к младшей сестре.

— Да пусть грузится, — прервал мои видения Саня, — доктор же сказал, что все равно у него чердак поведет. Помнишь в прошлом году Лёнчика? Тот меньше пяти минут на том свете был, а все равно у него кукушка съехала.

— Он теперь в церковь каждый день ходит, — грустно подтвердил Родя.

— Пусть ходит, может, он за братву молится. Теперь уж какой из него боец… Да и работа нынче поизмельчала. Во, блин! Ты меня опять на пять баксов нагрел!

Повторное присутствие Риты сопровождалось запахом жидкого куриного бульона. Она ненамного подняла, подбила мою подушку, но ее волосы, тщательно заправленные под медицинский колпак, уже не скользнули по моему лицу.

Она кормила меня с ложечки, а я смотрел в ее глаза. Какая-то была в них грустная, но одновременно нежная усталость. Прямо-таки извечная какая-то. Будто она родилась с ней или получила по наследству. И несла ее, как и привычную заботу о больных и страждущих, и ничего за это, кроме маленькой зарплаты и признательности своих подопечных, не получала. Прошли через ее мир два мужчины, и за ними она ухаживала, как за детьми малыми, но им было мало тихого семейного уюта, накрахмаленных рубашек и преданной нежности жены. Сначала красота и стройность Риты ослепляли их, но красота эта была скромной, неприметной, напоказ не выставляемой. Не любила она шумных вечеров в богемных компаниях, фуршетов и презентаций. Но умела раскрываться ночью…

Рита смутилась и опустила глаза. Стала выискивать что-то в пиале с жидким куриным бульоном.

Но я все же еще некоторое время продолжал читать ее жизнь, ее боль, через которую стальной нитью тянулось одиночество с нанизанным на нее природным терпением. И где-то в начале этой нити была черная дыра, как во Вселенной, называемая по-другому бездетностью.

А вот я не мог оценить своего одиночества. Не было у меня к тому ни чувств, ни понятий, утраченных где-то в иных мирах. Может быть, поэтому я особенно остро ощущал чужую боль или проблески радости, или душа, побывав обнаженной, теперь могла независимо от моей воли какой-то своей --">