Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака

свою Гвенфорт. И они доверяли ей.

Так что однажды, когда они ушли работать в поле, они оставили малютку Жанну с Гвенфорт.

– Что? – прервал я ее. – У них нянькой была со бака?

– Ну… вообще-то да.

– У крестьян так бывает? Чтобы собака присматривала за детьми?

– Нет. Вроде как нет. Но это была и вправду хорошая собака.

– А! Это все объясняет.

Понимаете, сударь, Гвенфорт так любила эту малышку и так заботилась о ней, что никто не тревожился.

Хотя, быть может, и следовало бы.

Потому что однажды, когда вся ее родня работала в поле под жарким солнцем, к ним в дом забралась змея. Гадюка с глазками-бусинками и черными треугольниками вдоль хребта. Как я сказала, стояла жара, но в доме было прохладно и темно, потому что стены у наших жилищ толстые, из глины и соломы, да и окно одно-единственное, в потолке, просто круглая дырка, куда уходит дым от очага.

Гадюка, ядовитая и бесшумная, как сам дьявол, проскользнула в щель между хлипкой дощатой дверью и земляным полом.

Девчушка крепко спала в своей постельке из соломы. Гвенфорт, борзая, свернулась вокруг нее.

Но когда вползла змея, Гвенфорт села и зарычала.

Потом спрыгнула на земляной пол, прямо перед змеей.

Гадюка замерла. Ее раздвоенный язык ощупывал воздух.

Шерсть на спине у Гвенфорт встала дыбом. Она опять зарычала, громче и свирепей.

Гадюка отступила. Изгибаясь, она заскользила назад к двери.

Гвенфорт опять зарычала.

Гадюка метнулась вперед.

Гадюки, как вам известно, могут быть очень быстрыми.

Но и борзые тоже.

Гвенфорт успела отскочить, и ее челюсти сомкнулись на шее у гадюки. Затем она стала трясти змею. Она прыгала по дому, который и был-то всего одна комната, и все трясла и трясла змею, так что разбросала все соломенные постели, и развалила камни вокруг очага, и сломала змее шею. Наконец она швырнула мертвую змею в угол.

В это время с поля вернулись родители Жанны. Они вспотели и устали. Они поднялись задолго до рассвета. Их веки смыкались, руки и спины ныли.

Они распахнули дверь в свою хижину. И когда золотистый летний свет пронзил темноту, они увидели, что солома с их постелей разбросана по полу. Они увидели развалины очага. И увидели Гвенфорт, которая стояла посреди комнаты, виляя хвостом, с гордо поднятой головой, – и пасть у нее была вся в крови.

Чего они не увидели, так это малышки.

Что ж, они пришли в ужас. Они предположили худшее. Они вывели собаку на двор. И убили ее.

– Погоди! – воскликнул я. – Но собака… разве собаку убили? Она жива!

– Ну да, ее убили, – говорит Мари. – А теперь она жива.

Я открываю рот, но оттуда не выходит ни звука.

Они вернулись в хижину и попытались как-то привести все в порядок. Уж будьте уверены, они плакали, потому что любили эту собаку, а девчушку любили еще сильней. Но мы, крестьяне, знаем, что слезами горю не поможешь. Так что они начали прибираться. Они сгребли угли в очаг, они сгребли солому. И тогда-то и увидели ее. Малютку Жанну, крепко спящую в сене. И в углу – мертвую змею.

Ах, как они подхватили малышку, и прижали к себе, и заплакали от радости. А потом посмотрели друг на друга, отец и мать, и поняли, какую ужасную ошибку они совершили.

И они взяли тело Гвенфорт и похоронили ее в лесу, на поляне, неподалеку от деревни. И они выкопали в лесу пурпурные крокусы и засадили ими всю ее могилу. И с годами мы все начали почитать эту собаку как святую – ведь она и была святой. И каждый раз, когда у кого-то рождался ребенок, родители шли на Священную поляну, помолиться святой Гвенфорт, чтобы она оберегала их малыша.

Ну вот, шли годы, девчушка Жанна росла. Она была чудесной малышкой. Бывало, она мчалась вдоль нашей пыльной деревенской улицы, и заглядывала в каждую отворенную дверь, и махала людям, которые сидели в каждой хижине.

Она и ко мне заглядывала, помогала мне перемешивать хмель в старой дубовой бочке. Она навещала и Петера, священника, который жил со своей женой Игрейной, хотя священнику заводить семью не полагается. Она забегала к Марку, сыну Марка, маленького сына которого тоже звали Марк. Но она никогда не навещала Шарля, бейлифа, который, между прочим, мой свояк, – потому что помимо того, что он представитель закона, в нем доброты не больше, чем в сухой --">