Борис Николаевич Сергуненков - Лесная лошадь

к полю, а голос Сильвы звучал у реки. Я подбежал к реке, а он рокотал у кладбища. Я бегал как угорелый туда-сюда, Сильва мне не давалась, она точно в прятки играла: аукнет и спрячется.

Обозленный бесплодной беготней, усталый, я возвращался на кордон. И тут снова услышал ржание Сильвы, теперь оно неслось прямо из Сильвиного сарая. Я не хотел подходить к сараю, ожидая очередного обмана. Ржание раздавалось все нетерпеливее и настойчивее. Я нехотя подошел к сараю, открыл дверь. И что же? Я увидел Сильву. Она стояла целая и невредимая, тычась мордой в пустые ясли, будто никогда и никуда не убегала. С нее не упал ни один волосок. Но что это была за лошадь! Ничего общего с той старой никчемной кобылой, которую я знал раньше. Предо мной стоял могучий красавец конь, зависть всех ездоков на свете. Шерсть на нем лоснилась, ноздри раздувались, ноги ходили ходуном. Это был и конь, и птица, и мечта, и любовь. Такому коню нет в мире преград. Все ему по силе, любого он выдержит на своей спине, любого понесет, запряги его в телегу, в бричку, в сани, только не робей, держись покрепче, натягивай поводья и дай дорогу, чтоб ширь была и летела дорога без края и конца, а взгорки, тягунки, колдобины ему нипочем.

Что Пегас, кентавры, коньки-горбунки, что могучие кони богатырей, что Буцефал и Росинант - они в подметки не годились этому коню: с одной стороны он был похож на утреннюю зарю, с другой - на вечернюю, глаз его на солнце, спина - на небо, грива - на лес, ржание его было сильнее грома.

С великой радостью я приблизился к Сильве. Я обнимал ее, целовал в морду и говорил:

- Кормилица моя, голубушка. Жива, целехонька. Наконец-то я тебя нашел.

Я говорил Сильве тысячи ласковых слов, но она не разделяла моей радости. Нехотя она дала себя обнять, а потом хватила зубами.

- Ну, не сердись, ну, будь умницей, - говорил я ей. - А я тебе сейчас сахарку принесу, овсеца дам.

Видно, она на меня крепко обиделась, потому что настроение у нее было не из миролюбивых. Недовольная, она слушала мою болтовню, слегка взбрыкнула и ударила копытом.

Мне было больно, но я не подал виду.

- Ах ты озорница, - сказал я. - Пошутить со мной захотела. Соскучилась. И правильно. Почему бы не пошутить, не поиграть.

Я опять обнял ее и опять получил от нее ощутимый тычок.

- Ну и молодечек, ну и шалунья, - не переставал улещать я ее. Красавица, умница. Никому тебя не отдам. Да я любому голову оторву, если кто посмеет сказать о тебе плохо. Что я без тебя? Сирота. Только ты у меня одна и есть, а больше никого нет. Ты как солнышко, как утро, как день ясный, как дождь в поле, ты радость моя, свет в окошке, птичка моя райская, соловей бесценный, куст розовый. От твоих красот земля дышит и звезды ходят по небу. Живи, красавица, сто лет и не умирай!

Успокаивалась она медленно, но все-таки успокаивалась. И хотя она еще долго пыталась показать свой характер, капризничала, взбрыкивала, кусалась, вертела хвостом, весь вид ее говорил, что она готова забыть обиду и помириться со мной.

Через положенный срок Сильва принесла мне жеребенка - она никогда не гуляла впустую. Этот жеребенок был примечателен тем, что, едва появившись на свет, начал рассказывать сказки, но об этом в другой раз.

--">