К Ф Жаков - Из жизни и фантазии

моей жизни. Я сказал ей: «оставь душный дом отца твоего и иди ко мне»! Она мне ответила, лаская меня и вздыхая: «у тебя нет квартиры, сокровище мое».

— Я найду, я буду служить….

— О, если бы это сбылося, сказала она, взглянув на крест собора: но мать говорит мне, проклиная меня за мое знакомство с тобою, что ты непробудный, Что ты неисправимый. — И она заплакала…

А я встал на колени и клятву произнес. «С завтрашнего дня я буду искать службу, чтобы вылечить сердце, зажженное невинною слезою». — «Что ты на меня так глядишь»? Вдруг гневно обратился ко мне Иван Степанович, так что я вздрогнул: «дураки вы все! Ты и все твои профессора. Чего глядишь? Сипаи! Свобода воли, честное слово! Неисправимые дураки! Неужели я хуже вас? Увы! в системе мира, в движении атомов, нет выбора, нет разума, нет, нет, нет… Поймите вы это все! Ты-то хоть пойми, и не гляди на меня так»…

— Да что вы, Иван Степанович, Господь с вами. Я на вас гляжу, с глубоким удивлением, не более…

Между тем он опять глотнул из склянки.

«Скучно мне убивать вас всех, вас много… Я лучше с собою покончу, впрочем и это не стоит, природа сама справится»….

И Назарьев задумался.

В это время вошли трое каких-то молодчиков в чайную и задели Назарьева локтем. Он встал, выпрямился, тряхнул головою и пересел на другой стул. «Нет, я на людей не сержусь, нет, я люблю мир, и все живущее в нем».

— Конечно так, я думаю и «там» можно будет устроить.

— «Там», нет. Когда отец узнал, что она ходит на свидания, запер ее в холодный чулан, на хлеб и на воду, а половым велел гнать меня метлою от дверей его заведения. Вот что вышло. А с приказчиком дело повел, как можно, скорее… «Девка дурит, надо ее замуж», он твердил своей жене.

— Ну так что ж? Мы ее похитим, сказал я, лишь бы она была согласна.

— Я ей написал письмо, что от водки отстать не могу, пока она не будет моею, и что службы еще не нашел, потому что на другой же день, поссорившись со студентами о психологии, напился вдребезги пьян, а с урока меня прогнали за то, что я по-своему объяснил волосность из физики, я допустил, что атомы имеют крючки, оттого и поднимаются, а притяжение — это чистый вздор… Учитель же физики поставил единицу моему ученику, мне и отказали.

— Она что же на это письмо?

— Ответила, что не может быть моею, пока я не исправлюсь… Она, чистая невинная душа, думает, что это возможно без нее… Милая! Это невозможно без твоего небесного влияния!.. И я погибну в конец.

И он опять тряхнул головою: «но мысли мои ты передай миру».

— После этого вы видели ее или нет, Иван Степанович?

— Видел. На другой же день после ее ответа, я пошел к ним под окно и, увидавши ее неземное личико, вынул из кармана сороковушку и выпил на ее глазах всю ее, сидя на тротуаре. Вот как, потому что в мире все наоборот тому, что думают, ваши профессора, сказал он с гневом.

— Ах, Иван Степанович!

— Да, любезный, купи-ко мне сейчас влагу живую: под сердцем тошно… Ее больше не увижу я, это я знаю, она больше на меня не глядит. Как то в экипаже она ехала с приказчиком, я упал на колени, она отвернулась, и меня покрыло грязью от колес.

* * *

Уж поздно ночью вышли мы с Иваном Степановичем из чайной.

Украинская ночь нежилась над Киевом. Яркие и крупные звезды сияли там в вышине.

— Посмотри, посмотри на эти звезды, и душа перестанет скорбеть. Когда я смотрю на эти звезды, душа моя очищается от всего земного. И тогда мне бывает легко, легко. Что из того, что даром прожил я свою жизнь, что ни в одной науке не успел я, ни в поэзии, что оказался поэтом в философии, и философом в поэзии, что редакторы всех газет и журналов возвращали мои юные творения, что с ума сошел я, думая о науках и путях в ней, что ни к чему не способен я, что болен мозгом и сердцем, что потоптан людьми, оскорблен в своих идеалах, в своих чистых чувствах, что боятся меня и стыдятся хорошие люди, что сам не верю себе, наконец, и никакому моему начинанию не даю цены, знаю, что ничего не будет, — пусть, все это пустяки, раз вечное небо над нами, раз Орион блещет нам в глаза и Вега белизной блистает, раз…

Тут пошатнулся Назарьев и упал на камень. Я в испуге подбежал к нему. Он бормотал про себя, не будучи в состоянии подняться: «пусть, пусть, милые, милые».

* * *

Тут несколько дней мы не видались с Иваном Степановичем. Только я как-то шел на урок и увидал возле забора в одной глухой улице спящего человека. «Не он ли это?» подумал я. --">