Лев Иванович Кузьмин - Ранний экспресс

продолжала шутить бабушка, — потерпим тогда и мы до ближайшего будущего…» «Потерпим!» — поддерживал бабушкино веселое балагурство Пашка.

Но сам он в эти полные звонких событий дни зря без дела все же не сидел. Он в это веселое кипение окунулся сразу, он стал каждое утро провожать родителей на их работу.

И наипервейшим тут было проснуться вовремя.

А уж как проснулся, как заслышал стук двери за отцом, за матерью, так тут и сам вылетай безо всякой задержки прямо из-под теплого одеяла на зябкий воздух. Выпрыгивай прямо за порог на прохладное крыльцо; кидайся, выколачивай голыми пятками звонкую дробь вниз по крутой лесенке; несись под гору мимо сосен, мимо вокзала и с последней ступеньки увидишь через густые заросли иван-чая заплеснутый солнцем железнодорожный тупик.

За тупиком — станционные, все заполненные вагонами пути.

Но вагоны чуть дальше, а тупик — вот он, рядом! На его рельсах совсем еще новехонькая, желто-белая, как игрушка, автодрезина. При ней грузовой прицеп и подъемная стрела. Отец, мать, их товарищи уже перекликаются утренними раскатистыми голосами, поворачивают стрелу, укладывают на прицеп свежие черные шпалы.

Бригада готова укатить на весь долгий день на подмогу к приезжим строителям. И вот когда они помчатся, то подоспевший как раз Пашка им с лесенки и помашет. Он им помашет, а отец, мать, все рабочие, удаляясь на автодрезине, ответно вскинут руки, ответно прокричат: «Бывай здоров, Пашка! Жди нас обратно, Пашка! До встречи!» — и ему станет так хорошо, будто он сам в эту рань успел сделать что-то нужное, что-то прекрасное. Для этого он сюда каждое утро и спешил, для этого он всегда тут дежурил, этой минуты всегда ждал…

Ну, а в самый-то последний раз все началось почти тем же порядком.

Над соснами и скалами полустанка, над паутиною электрических проводов, над мокрыми от росы кровлями вагонов реяли с пронзительной визготней стрижи. С близкого берега речки Кыжимки наплывали подсвеченные солнцем остатки белого тумана. От путей, от теснящихся там составов пахло мазутом; на рельсах тупика попыхивала выхлопным дымком автодрезина, над нею привычно ходила грузовая стрела.

А за автодрезиной, обочь тяжелого нефтяного эшелона, от Пашки также не вдали, стоял скорый пассажирский.

Стоял один из тех скорых, дальних, пассажирских поездов, которые отец любил называть одним кратким, напористым словом: «Экспресс!»

Он — этот экспресс — был очень длинный и весь ало сияющий. Он где-то недавно проскочил утренний ливень, и теперь алые вагоны и все их окна и белые таблички под окнами сверкают умыто, свежо.

А еще он, этот экспресс, был очень тих. На подножках пусто, двери плотно заперты, в окнах ни души; по всему видно — пассажиры спят.

Вдруг со стуком опустилось стекло одного из окон, над приспущенным стеклом появился мальчик. Волосы мальчика встрепаны, на щеке розовая полоса от подушки, в глазах дрема. Мальчик и теперь не пришел в себя полностью: он трет глаза, он зевает.

И вот он зевал, зевал, и вот тер глаза, тер — увидел на соседнем пути яркую от солнца автодрезину, увидел хлопочущих там людей и окончательно проснулся.

А как проснулся, то в росных кустах на мокрой лесенке разглядел Пашку. Тут же засиял: «Привет, мол, привет!»

— Привет! — засмеялся Пашка. И, считая знакомство свершенным, крикнул:

— Что спишь? У нас в Кыжу все на работе давно!

Мать Пашки прицепила грузовой крюк к очередной связке шпал, обернулась к алым вагонам, поманила мальчика:

— Айда к нам!

Пашкин отец тоже оторвался от дела:

— Выходи на солнышко, товарищ пассажир! Попрыгай с нашим Пашкой по лесенке!

Глядели на мальчика и все рабочие. Моторист Русаков распахнул настежь дверцу автодрезины, протянул руки:

— Скачи ко мне прямо через окошко! Я бибикнуть дам! У моей быстролетки вон какой голос….

Русаков надавил сигнальную кнопку, автодрезина переливисто загудела.

Мальчик от такого к себе внимания смутился, но не исчез. Он лишь дважды кивками через узкое свое плечо показал: «Я бы, дескать, пошел, да тут у меня, в купе, мои папа и мама…»

И в это самое время на междупутье возник, будто с неба рухнул, дежурный по полустанку Платоныч.

Фуражки на Платоныче нет. Лохматые брови дыбом. Глаза вытаращены. Дышит Платоныч со свистом. Никто не успел и понять, как это он, такой грузный, толстый, низенький, подлетел сюда. Все лишь увидели его только в то мгновение, когда он ухватил Пашкиного --">