Юрий Маркович Нагибин - На озере Великом

громко сказал Анатолий Иванович. — На месте стоит: и к берегу не решается, и на Салтный не рискует.

Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.

— Чудной парень! — продолжал Анатолий Иванович. — Он чего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врёт-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьёшь её в темноте на цвирк — только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своём пере лежит. «Ну, — говорим, — Валька, молодец: такого красавца задобычил». — «А я, — отвечает, — его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». — «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только враньё своё оправдать. — Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием полного и беспредельного отчаяния, и досадливо сказал: — Этак он нас до полуночи продержит!

— Так двинемся?..

— Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.

— А где же он, Петрак-то?

— Да здесь где-нибудь, куда он денется!

— Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. — прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.

— Чего орёшь? — раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив по себе красную точку папиросы.

— Петька, ты чего не отзывался? — с плаксивой обидой сказал Валька.

— Спички искал…

— Поехали на ночёвку-то? — Валька удивительно быстро овладел собой; он спросил это деловито, даже требовательно.

— Поехали… Да, сколько ты матёрых сегодня сбил? Я чтой-то забыл…

— Четырёх, а что?

Ответа не последовало, и красный огонёк папиросы исчез, от чего тьма стала ещё гуще и непроглядней.

— Петька! А, Петька!.. — тревожно окликнул его Валька. — Петьку-у!.. Петеньку-у!.. — почти завизжал он, верно вспомнив только что пережитый ужас одиночества.

— Жестокая игра, — заметил я.

— Наоборот — добрая! — недовольно отозвался Анатолий Иванович. — Петрак Вальку жалеет. Коли его не учить — совсем забалуется, а так ещё выпрямится до человека.

— Сколько, говоришь, уток сбил? — откуда-то сверху грозно прогремел голос Петрака.

— Не сбивал я матёрых! — с тоской проговорил Валька. — Честное комсомольское, не сбивал!

— Опять врёшь: ты ж не комсомолец!

— Вот те хрест — не сбивал!

— Нешто ты в бога веруешь?

— Не сбивал я, ну тебя к чёрту! Я их и в глаза не видал! Один всего шушпан пролетел, и то я с выстрелом запоздал.

Вспыхнула красная точка, и Петрак устало произнёс:

— Подгребай сюда. Пора на ночь устраиваться. Знойко, да и спать охота…

Анатолий Иванович заработал веслом. Мы приблизились к нашим товарищам. Я услышал их тихий разговор.

— А костёр разведём? — Это спросил Валька.

— Конечно, я картошечки припас. Вот только сольцы забыл.

— У меня вроде с того раза осталось. И лучок есть, две репки.

— У тётки спёр?

— Зачем спёр? Сама дала.

— А карбюратор ты выучил?

— Маленько не до конца…

— Ох, Валька!.. Покуда всего не запомнишь, спать не дам.

— Да запомню, я же способный.

— Способный, да не очень, и ветер в голове…

Голоса отдалились. Очевидно, охотники взяли вправо, к Салтному мыску. Я сидел на корме, принимая в лицо колючие брызги и шлепки ветра, но озеро уже не казалось мне таким мрачным и бесприютным, я словно согрелся у чужого человечьего тепла.

Я не первый год знал Петрака с его грубым, в оспенной насечке узкоглазым лицом, Петрака — кормильца восьмерых душ, в неизменно рваной, замасленной шубейке и штопаных-перештопанных штанах, Петрака, хмелеющего от одной рюмки — так редко доводилось ему пробовать винца, но только сейчас понял, каким душевным запасом обладает этот тридцатилетний парень, везущий свой тяжкий воз и ещё находящий в себе силу сердечного участия к чужой, посторонней жизни.

--">