Василий Ефимович Субботин - И настал мир

расходящимся под ногой, погружённым в воду мосткам переходил Одер, над Одером вставало солнце.

Я был рад, что наконец началось, начинается!

Сразу за Одером раскинулся плацдарм^[2], долина, разъятая и обезображенная взрывами снарядов. Сверху, с дамбы^[3], откуда я смотрел, всё было как на ладони. Но едва я спустился вниз, в эту изрытую и громыхающую прибрежную пойму^[4], как потерял всякую ориентировку и перестал что-нибудь понимать. Я сунулся влево, вправо, пока не увидел, что заблудился и что не так просто найти то, что сверху казалось таким простым, как на школьной карте.

Долго я в это утро, до того, как настал день и поднялось солнце, кружил по этим заполняющимся подпочвенной водой траншеям^[5], и вдруг уткнулся в дверь блиндажа^[6]. Вместо двери висела тут плохо державшаяся, измазанная глиной палатка. Сидящий здесь командир полка, давно знакомый мне подполковник, чтобы не стукнуться головой о потолок, весь куда-то сполз вниз, но всё же плохо помещался в землянке^[7].

Я пришёл не в самое лучшее время. Подполковник в этой своей более чем угнетённой позе, зажавши трубку в кулаке, кричал:

— Подожди, подожди, говорю! Скажи мне точно: сколько? — Он вдруг повысил голос, глаза у него побелели. — Сколько, я спрашиваю! Говори спокойно! Где? Справа, слева? Тридцать два?

Как будто всё дело было в этом — два или тридцать два!

На них там шли танки.

Но подполковник знал, что делал: чтобы отвечать, надо было, по-видимому, сначала овладеть собой. Шутка ли — тридцать два танка!

Прошло какое-то время, и тот же врывающийся в блиндаж голос из трубки доложил: не тридцать два, а четыре.

— Слава богу, — сказал на это командир, — в восемь раз меньше!

Взглянул на наши напряжённые лица и усмехнулся.

Мне как раз и надо было пройти в этот батальон, которому за день до наступления пришлось вести разведку боем, вырваться вперёд и вклиниться в глубину немецкой обороны. В тот, с которым говорил сейчас подполковник.

«Тут недалеко», — сказал комсорг^[8], которого я попросил показать мне дорогу.

Мы ползли с ним по краю залитого водой рва, старой, залитой водой канавы. В холодную, стылую вешнюю воду лезть нам не хотелось, и мы ползли, прячась за берегом этой канавы. Минуту спустя мы должны были оставить нашу канаву, поперёк неё легла круглая колючая проволока, так называемая спираль Бруно. Она была опущена в воду и из воды поднималась на высоту. Мы с сожалением вылезли наверх.

На высотке, в нескольких метрах от нас, — проход. Как видно, тут метнули гранату. Прогал довольно большой, широкий, если бы только не болтались во все стороны раскачивающиеся под ветром, разорванные концы проволоки. Опасное место!

Под проволокой уже лежал солдат в ватнике, убитый, должно быть, ещё утром. Его серая, затёртая землёй спина была видна ещё издали…

Как проскочить это место, не зацепиться и не угодить под пулемёт?.. Поглядывая на убитого, мы лежали в трёх метрах.

Комсорг меня предупредил, чтобы я не сразу поднимался, а немного подождал. Действительно, едва он метнулся к проволоке, раздалась резкая, распарывающая воздух очередь. Он был уже на той стороне проволоки и опять лежал на земле, я видел, что он проскочил удачно.

Когда встаёшь с земли — самый напряжённый момент. Мне пришлось долго лежать, пока не показалось, что можно вскочить.

Хуже всего солдату, подносчику патронов. Мы его встретили тут же, в канаве. Он переставлял ящики с цинками. Ящик тяжёлый, лёжа это делать невозможно, и он переставлял сидя… Мы подхватили у него патроны, приняли их с рук на руки и подождали, пока он переберётся сам. И ещё не перевалили и холмы, как оказались в траншее. На нас сразу зашикали:

— Тише! Тише!

Это нас удивило.

— Не разговаривайте громко — немцы рядом.

Я уже увидел Твердохлеба^[9], комбата^[10]… Комбат улыбается. Ему, я вижу, странно, как это я попал к нему сюда. В один только этот день он взял две траншеи и деревню. Их всего осталось человек пятнадцать…

Наперебой показывают мне только что подбитый танк. Он сполз вниз, под уклон, но всё ещё дымит.

Моя записная книжка разбухает. Я стараюсь записать всех. Знаю, что даже те, что стоят вдали, у бруствера^[11], прислушиваются сейчас к моему разговору с командиром. Даже вот этот гордый черноволосый офицер, лейтенант с орденом Славы^[12]. Какое у него одухотворённое, прекрасное лицо…

Мне надо уходить. Уже темнеет, и я --">