Сергей Тимофеевич Григорьев - Сомбреро

там поют… У них свои песни…

— Пой, мне скучно! — повторил Козин приказание и, заложив руку за спину, по-наполеоновски, зашагал снова.

Фалалей испуганно взглянул в лицо Бестужеву, тот легонько кивнул головой.

Флейтщик отчаянно ударил по струнам и запел не так тихо, как раньше на баке, а в полный голос:

Ай, и скушно же мне

Во своей стороне!

Все в неволе,

В тяжкой доле…

Видно, век так вековать…

Долго ль русский народ

Будет рухлядью господ,

И людями,

Как скотами,

Долго ль будут торговать?

— Что? Что? Что это он поет? А? — круто остановился Козин перед Бестужевым. — Я спрашиваю вас, лейтенант, что он поет?

— Песню, Николай Алексеич! Вы же сами приказали. Не надо бы…

— Ага! Я сам? Ну, пой! Что же ты замолк? Пой!

Командир притопнул на Фалалея. Тот забренчал на балалайке и погасшим голосом продолжал:

А под царским орлом

Ядом поят с вином.

Лишь народу

Для заводу

Велят вчетверо платить.

А наборами царь

Усушил, как сухарь:

То дороги,

То налоги

Разорили нас вконец.

— Что он поет? А? Что он поет? И это на шканцах! У андреевского флага! На священном месте корабля! — кричал в слезах Козин, роясь в кармане.

Он достал клок ваты, нащипанной из морского каната, и, скатав из нее два тугих шарика, заткнул ими оба уха.

— Это бунт! — бормотал командир. — Я ничего, не слыхал. Слышите, лейтенант, я ничего решительно не слыхал! Мне в уши надуло! Ох!

Бестужев усмехнулся:

— Помилуйте, Николай Алексеич, откуда же надуло: тепло и полный штиль.

Командир закрыл уши ладонями.

— Я ничего не слышу… Ты! — повернулся командир к Фалалею. — Пошел на салинг насвистывать ветер!^[3]

— Есть на салинг!

Фалалей повернулся по форме и сбежал со шканцев.

Захватив флейту, он живо вскарабкался по вантам на салинг, оседлал его. Посмотрел вверх и, обняв стеньгу ногами, полез по ней еще выше, на самый клотик, отмахиваясь головой от вымпела, долгой змеей ниспадающего из-под сплющенной репы флагштока.

— Отчаянный парень! — сказал боцман Чепурной, смотря вверх. Смотри — сорвешься! — крикнул он флейтщику.

Фалалей его не послушался. Подтянулся на руках, взгромоздился на клотик и сел на нем, свесив ноги. Куда хватал глаз, лежало перед закатом синее в золоте море. В тумане мрел африканский берег. Фалалей грустно вздохнул и, приложив к губам флейту, тихо засвистал песню на мотив: «Во поле дороженька пролегала…»

На баке стих говор, и вдруг к свисту флейты пристал звонкий, почти женский голос запевалы: «Во поле дороженька пролегала…»

Океан вздохнул. Шевельнулась ленивая змея вымпела и забила хвостом…

Снизу послышалась команда:

— Поворот к ветру!

Паруса заполоскали и наполнились ветром. Фалалей осторожно слез с клотика и сел верхом на салинг.

«Стоило в Испанию проситься! — Думал сердито Фалалей. — То и дело: „Пошел на салинг!“ А у Чепурного в кармане линек^[4] — хоть драть он и не смеет, а все-таки! Эх, лучше бы мне остаться в Питере… То ли дело на разводах!»

Он замечтался, вспоминая развод у Зимнего дворца. Рота гвардейского экипажа идет по Морской в дворцовый караул. Впереди всех флейтщики: их четверо, за ними барабаны. Матросы рослые. А флейтщики нарочно выбраны ростом пониже. Их так и зовут «малые», а то и «малютки». Лихо, локоть на отлете, «малютки» насвистывают на флейтах «пикколо» плясовую: «Во саду ли, в огороде…» Грохочут в такт маршу барабаны. Народ останавливается на панелях. Мальчишки вслед бегут: им завидно!.. Тоже и флейтщики: завидно им было, что Фалалея одного на фрегат в поход взяли: «Апельсины есть будешь! Канареек слушать!» Вот тебе и пташки-канарейки! Вот тебе и Испания! Эх, служба матросская!..

— Осипов! — крикнул боцман с палубы. — Пошел с салинга вниз.

— Есть! — ответил Фалалей и побежал вниз по веревочной лестнице вант.

Гибралтар

Фрегат «Проворный», подгоняемый свежим ветром, принял на борт с лодки лоцмана, вошел в огромную бухту Гибралтарской крепости и бросил якорь на рейде. В бухте находилось множество кораблей, военных и торговых. Лодки, весельные и с красными дублеными парусами, шныряли по рейду.

Капитан-лейтенант Козин приказал отдать салют англичанам.

— Тридцать три или тридцать один? — спросил его артиллерист.

— Тридцать три, — --">