Джоди Линн Андерсон - Пташка Мэй — королева воинов

Джоди Линн Андерсон Пташка Мэй — королева воинов

Моим бабушкам — Дороти и Эне

ОСОБАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Саре Бернс — проводнику божественного вдохновения

Лизе Абрамс — родственной душе

Джен Вайс — почившему в трудах редактору

Молли Магуайр — простукивающей стены в «Саймон энд Шустер»

Джону Уэйшаку — вдохнувшему новую жизнь в рисунки

Бертрану Коме-Барту — щедрой душе и поставщику отменного шоколада

Лекси Джеймс и Эрике Лофтман — светлым девочкам

Джо Гулдби, Симоне Бехштайн и Зулей Кабесас — незримо присутствовавшим

Крису Дэвидсону — призрачному поэту

И самое главное, моим родным — моим путеводным звездам

Пролог

В ту ночь, когда Пташка Мэй вернулась домой, с неба на Болотные Дебри смотрели холодные яркие звезды, а Болотные Дебри, — теплые, как мохнатая варежка, смотрели из густой темноты на них. Сквозь деревья звездам было видно крошечную полянку с когда-то белой усадьбой. До звезд доносились лишь отголоски бурной радости, царившей в доме в ту ночь — ночь, когда Мэй Эллен Берд вернулась домой из загробного мира.

У Мэй сперва рябило в глазах от буйства ярких красок. Снова и снова она ласкала взглядом милые сердцу покосившиеся стены Седых Мхов. Гладила сверчков и саламандр, пряталась в тени деревьев и в укромных ложбинках; заглядывала в лягушачьи мотели, разместившиеся в трухлявых пнях; утопала по щиколотку в траве с зеленым запахом, ловила листья октябрьской расцветки и валялась с котом на подушках из сосновых игл. Все вокруг было живым и разноцветным, ничего поблекшего, увядшего и унылого. А еще рядом была мама.

Вернувшиеся домой скитальцы поняли, что румянец на маминых щеках стал за это время еще ярче, мамин запах — слаще и роднее, голос — теплее и звонче. Теперь Мэй спала в одной кровати с мамой, и миссис Берд во сне так крепко прижимала дочку к себе, что девочка давала себе зарок никогда-никогда больше не пропадать из дома.

А потом тихое счастье Мэй, мамы и кота нарушили журналисты. Они опустились на двор, как стая саранчи. Взволнованная, окрыленная и взбудораженная, Мэй выкладывала историю своих приключений перед телекамерами, перед врачами, перед одноклассниками. А в ответ неожиданно получала косые взгляды, хихиканье в ладошку и даже иногда смех в лицо.

Мэй обижалась и расстраивалась. Но сильнее всех ее обидела мама. Миссис Берд не хихикала, не дразнилась, не закатывала глаза. Она только поджала губы, нахмурилась с недоверчивым и обеспокоенным видом и спросила, почему Мэй не может сказать правду родной маме после всего, что ей пришлось пережить.

Поэтому Мэй вообще перестала рассказывать про Навсегда. Хотя мама еще не скоро отстала с расспросами.

Временами, дождавшись, пока миссис Берд уснет, Мэй выскальзывала из кровати и пробиралась к себе в комнату, ничуть не изменившуюся за время странствий. На стенах — фотографии дальних мест, фигурки животных и странные приспособления, скрученные из проволочных вешалок; сказочные рисунки — с чудовищами, радугами и феями; портрет первой кошки Мэй, Фасольки, умершей, когда Мэй была еще маленькая, и странного существа с головой-тыквой и желтым чубчиком.

Там она рассеянно чесала Пессимиста за ухом, глядя на звезды за окном. Моргая в темноте, она представляла сумеречную Навсегда, хмурое небо, расчерченное мелькающими звездами, хребет Мерзкого нагорья, чернильную густоту Мертвого моря, пурпурное сияние вокруг Карнавала на Куличках. Так ли уж она была там нужна? Мэй, ссутулившейся на краешке кровати, уже слабо в это верилось.

И вот как-то днем, неожиданно для самой себя, Мэй тайком прокралась в лес. Пессимист увязался за ней. Они дошли до колючих зарослей, за которыми раньше --">