Николай Тимонович Федоров - Мальчик в красной рубашке

сказал:

— Пап, я вот хочу спросить…

— Валяй, — ответил он из-за газеты. — Что-нибудь, как всегда, серьезное?

— Ну, в общем, да.

— Ага. Значит, тебя, скорей всего, интересует, что появилось раньше: яйцо или курица? Угадал?

— Старо, — сказал я. — Да положи ты хоть на минуту свою газету.

Папа отложил газету, наморщил лоб и сказал:

— Ну-с, в таком случае, ты хочешь спросить, сколько лет было Ромео, когда он влюбился в Джульетту.

— Ромео было пятнадцать, но меня это совершенно не волнует. Слушай, ты можешь хоть минуту побыть серьезным?

— Минуту? Минуту могу. — Папа снял с руки свои электронные часы и включил секундомер. — Я тебя слушаю. Внимательно и чутко.

— Вот у меня дед был, — сказал я. — Твой отец. Я его хорошо помню. Знаю, что он до пенсии в порту работал диспетчером. А на войне был морским офицером, на крейсере «Кирове» плавал. В общем, знаю. А вот кто был его отец? Твой дед.

— Видишь ли, — сказал папа, — мой дед умер в сорок втором году. В блокаду. Так что я уже родился после и, стало быть, никогда его не видел. Ну, кое-что про него я, конечно, знаю… Звали его Александром Тимофеевичем, а работал он технологом… Или нет, гидрологом… М-м-м, не помню точно. Отец, знаешь, мне говорил, да я как-то…

— Ну, а кто был его отец? Твой прадед?

— У-у-у, куда загнул. Спроси что-нибудь полегче. Я тебе скорей отвечу, кто был прадедушка у Ивана Грозного.

— Вот видишь, — сказал я, — что получается. Чепуха какая-то получается. О том, как какой-нибудь германский царек перед Папой Римским в Каноссе на пузе ползал и прощенья у него вымаливал, мы знаем — в школе проходили. О том, что Эрик Рыжий был рыжим — тоже знаем. А про собственного своего деда или прадеда и не знаем ничего. Это ж дико странно, согласись?

— Понимаешь, Никола, — сказал папа — Дело тут вот в чем. Дело в том, что сегодня изменилась система ценностей.

— Это как? — не понял я.

— А вот как. Раньше человека за что ценили? За его происхождение, за родословную. Чем древнее и знатнее род, тем выше стоял человек на общественной лестнице. Если род княжеский или, скажем, графский — хорошо. Почет и уважение и всяческие там материальные блага тебе обеспечены. Если просто дворянский — тоже неплохо. Ну и так далее. Вот и получалось, что человек мог быть сам по себе абсолютный нуль, пустое место, но если он был знатного рода, жилось ему все равно припеваючи. Теперь же мы ценим человека как такового по уму, по способностям, по преданности делу и тому подобное. А какой там у него был род — никого не интересует. Для жизни, для общества это не имеет значения… Я тебе популярно объясняю?

— Еще как популярно. Почти слово в слово, как у нас в учебнике написано. Только это неправильно Вернее, не совсем правильно Конечно, человека нужно ценить за способности. Это ясно. Но сам-то человек должен знать, откуда он. Для себя. Вот у нас на полке книжка стоит — «Потомки Пушкина». Они ведь все-все про себя знают. Я, конечно, понимаю, что тут все дело в Пушкине. Но страна-то наша не из одних Пушкиных или, например, Ломоносовых состояла. Что ж, у кого в роду Пушкина не было, тот и знать про себя ничего не должен? Про свою историю? И потом, не может такого быть, чтоб у человека во всем роду никого интересного, чем-нибудь да примечательного не было. Наверняка были. Кто-нибудь воевал хорошо, храбро. Пусть даже и рядовым, но шел, например, с Суворовым через Альпы. Кто-нибудь мастером был классным, ну, вроде Левши, или на гуслях лучше всех играл, пел, сказки рассказывал, пахал всем на зависть… Да мало ли… Вот мы с Серегой сегодня на кладбище были. Там есть могила поручика Соколова, героя Севастопольской обороны, между прочим. А вдруг это наш прадедушка? Или родственник? Мы же не знаем. Но пусть даже и не наш. Пусть других Соколовых, которые в соседнем микрорайоне живут. Они-то ведь тоже не знают и знать не хотят. Если рассуждать так, как ты. А на могилу собаки гадят и пьяницы пустые бутылки бросают. Разве это правильно?

Наверное, никогда в жизни я не говорил так долго. Я даже сам удивился, когда замолчал. И папа, похоже, тоже удивился. Он встал и как-то странно долго на меня смотрел. Он и про часы свои с включенным секундомером забыл. Часы лежали на столе, и я видел, как зеленые секунды нервно бились на серебристой панели индикатора.

Потом папа сказал:

— А ведь ты, Никола, прав. Как ни странно, сам я никогда об этом глубоко не думал. Знаешь, учился много, работал черт знает сколько, --">