Александр Шаров (Шер Израилевич Нюренберг) - Жизнь побеждает

Завоевать ли славу или растерять ее — это от самого человека зависит.

Во время последней кампании Самойловича мучила жестокая лихорадка. После болезни он был худ больше обычного. Серые глаза глубоко запали в глазницы, но блестели, как раньше, смело и вызывающе. Подниматься с постели ему было трудно, голова кружилась, когда выходил на воздух, но, получив отпуск из армии Румянцева, он решил ехать, нигде не останавливаясь по дороге, прямо в Москву. С моровой язвой — чумой — он уже встречался во время войны и хорошо понимал, чем грозит эта болезнь отечеству. Он был военным суворовской школы, а это означало руководствоваться правилом: в жизни ищи самое трудное дело, в бою — самое опасное место, потому что только там решается судьба боя.

Впрочем, больше, чем военным, был он исследователем. Чума, уничтожавшая тысячи людей, самым именем своим обращавшая в бегство, занимала его с того момента, когда он впервые во время войны наблюдал ее в Хотине, Браилове, Бухаресте. Имелись у Данилы Самойловича свои соображения о причинах мора, а их можно было проверить, только тщательно изучая ход эпидемии, наблюдая больных.

Ему лишь недавно исполнилось двадцать пять лет, но взгляды на науку, которую он любил больше жизни, сложились твердо. Он верил лишь тому, что можно увидеть своими глазами. И тогда и после следовал твердому правилу: «Иметь в виду только бытобытия (факты), на самых опытах утверждающиеся, и избегать всяких умозрительных умоначертаний вымышленных». Ехал в Москву потому, что всем сердцем любил этот город, считал себя обязанным быть там в опасные дни, и еще потому, что знал: как ученый, он не вправе пропустить ни одной возможности встретиться с чумой.

Ехал быстро. Когда на почтовых станциях сердобольные смотрители, поглядев на желтое лицо проезжающего, советовали отдохнуть и набраться сил, он отвечал:

— Кто как, а я дорогой лечусь: солнцем, звездами, встречным ветром.

Раньше он думал отдохнуть в Москве несколько дней, но, пройдя по пустым улицам города, мимо домов с закрытыми, а чаще забитыми ставнями, увидев первый труп, лежащий ничком на Красной площади, у самой паперти храма Василия Блаженного, решил, что отдыхать сейчас не время.

Наутро он явился к начальству и получил назначение в больницу, расположенную в Симоновом монастыре. Писарь, вручая Самойловичу бумаги, с жалостью посмотрел на молодого врача, не удержался и посочувствовал.

— Как это вас туда, в самое гиблое место... Оттуда одна дорога, — сказал писарь, показывая желтым, обкуренным пальцем вверх.

Самойлович стоял перед ним в парадном форменном кафтане. Высокий покатый лоб уходил под напудренный, в мелких завитках, парик. Лицо худое и желтое, со скулами, сильно выступающими под тонкой кожей. На резко очерченных губах вежливая улыбка, а ноздри, как всегда, когда он волнуется, расширяются, придавая лицу воинственное, несмотря на улыбку, выражение. Ответил негромко, тщательно выбирая слова:

— Знаете, кто первый распространитель мора? Трус! Тот, кто поддался страху.

На работу Самойлович явился в той же парадной форме. Переодевшись в больничное платье, медленно прошел по полутемным, с низкими потолками кельям, забитым теперь тяжело больными и умирающими. Ему было ясно одно: ужас перед чумой господствует в России и во всем мире. Пока не уничтожен этот ужас, остановить эпидемию — безнадежное дело.

Иные лекари или совсем не являлись в палаты, или, при редких обходах, подходили к больным не ближе, чем на сажень, разговаривали, закрывая лицо платком, пропитанным уксусом. Но были и настоящие врачи. Такие, как Петр Иванович Погорецкий. Отставленный от службы в Госпитальной школе, где безраздельно господствовала рутинерская «немецкая партия», он по доброй воле остался в Москве для. борьбы с эпидемией и тут, работая в Симоновом монастыре, сразу и на всю жизнь подружился с Данилой Самойловичем. Или молодой, но тяжело больной чахоткой Касьян Осипович Ягельский. Этот худой, с горящими глазами и ярким нездоровым румянцем на щеках человек был полон широких, казавшихся многим несбыточными, научных замыслов и все время, свободное от ухода за больными, отдавал лабораторным опытам.

Так вокруг Самойловича образовался небольшой, но очень сплоченный кружок врачей.

Самойлович и его друзья подолгу останавливались перед каждым больным, подробно расспрашивали, точно записывая ответы, всегда внимательно осматривали и выслушивали заболевших,

--">