Фрида Абрамовна Вигдорова , Татьяна Алексеевна Печерникова - Двенадцать отважных

с Володей Лагером уже положили в кузов все вещи.

— Не поставили бы чего на корзину, — заволновалась Варя, — всю посуду перебьют.

— Как бы не так! Там Володька остался караулить, — успокоил ее Толя. — Да, Толька, — хлопнул он по плечу Толю Прокопенко, — тебя мать кличет. Ребята, слыхали, что Толька удумал? На фронт записаться! Правда, правда. Мать плачет — ужас!

— Толька! — ахнула Оля.

— А что тут такого? — пожал плечами Прокопенко. — Вы же знаете, мы с Борисом все равно после школы в военное училище собирались.

И Борису Метелеву и Толе Прокопенко шел шестнадцатый год. Но Анатолий выглядел взрослее. У него были крупные черты лица, темные спокойные глаза, гладко зачесанные назад волосы. Он ни от кого не скрывал, что хочет стать военным, и уже теперь, как видно, воспитывал в себе черты, которые, по его разумению, отличают военного человека. Он лучше всех в школе стрелял, был хорошим гимнастом, лыжником, и если пионеры отправлялись в поход или во время праздников на демонстрацию, то его назначали командиром колонны.

— Ни на какую войну тебя не возьмут, — строго заметила рассудительная Варя. — Попусту мать расстраиваешь.

— Тетя Домна тоже в Артемовске долго не усидит, — неожиданно сказала Лена. — Здесь Галина, Толик… Она без них соскучится. Вот посмотрите!

Война… О войнах рассказывал учебник истории. Войну Вася видел в кино: железные каски солдат, колючая проволока, дула орудий. Но по-настоящему он понял это слово, когда встретил взгляд матери. И пусть это длилось недолго, всего-то какой-нибудь миг, такое отчаяние прочел он в этом взгляде, такую тоску, что Васе показалось, будто его ударили в самое сердце.

В Артемовск Вася с матерью приехали к вечеру. Брат стоял в дверях совсем готовый к отъезду: в гимнастерке, сапогах и пилотке. Черноглазый, как Галя, широкоплечий. Рукава гимнастерки были ему коротки.

— А я думал — уж не увижу! — только и сказал он.

Домна Федоровна стала развязывать свой мешок:

— Рубашку тебе вышила. Васильками… Да где же она? Вот, держи. Галя дала рисуночек, еще вышью… — говорила она, а по лицу текли слезы.

— Спасибо. Память будет… — ответил сын.

«Да что они? О чем? Как они могут?» — думал Вася. Ему казалось: сейчас нужны слова высокие, необыкновенные, слова прощанья, напутствия. Сын уходит на войну, а мать твердит одно: «Пиши… Не забывай».

Сын обнял ее и сказал:

— Так я пошел…

— Иди, — ответила Домна Федоровна.

Вася вышел с братом на крыльцо. Еще только начало темнеть — день был длинный, самый длинный в году.

— Прощай, — сказал брат. Точно маленького, приподнял Васю, поцеловал. И ушел на войну.

ДЯДЯ ЕГОР

Рассказывали, что когда-то дядя Егор был высокий, черноволосый. С молодых его фотографий смотрел то бравый шахтер, то нарядный моряк — веселый, красивый. Из-под бескозырки выбивался кудрявый чуб.

Вася любил разглядывать эти фотографии, но никак не мог поверить, что этот моряк и есть дядя Егор. Он помнил его с тех пор, как помнил себя. Но уже тогда — лет десять назад — Егор Иванович был грузный, сутулый, седой.

О нем рассказывали много разных историй. В гражданскую он сражался с белогвардейцами в Сибири. Однажды белые его схватили и повезли на расстрел.

«Спасибо, ночь была темная, — рассказывал Егор Иванович. — И руки богатырские — не те, что сейчас. Я и свои веревки разорвал, и товарищам помог: рвали, зубами грызли. Скатились с телеги — и бежать…»

Белые искали с фонарями, это было на руку беглецам — они видели своих преследователей, это помогло им уйти.

Уже в конце гражданской войны, тоже спасаясь от врагов, Егор Иванович на полном ходу выпрыгнул из вагона поезда: сломал ногу и повредил позвоночник. Он долго болел после этого и уже не вернулся в шахту. Теперь из-за больного сердца он и совсем нигде не работал.

Но Вася никогда не видел, чтобы он сидел без дела. Он был на все руки мастер, дядя Егор: столяр, плотник, сапожник. Когда Вася был маленький, Егор Иванович мастерил ему игрушки: из березовой коры вырезал лодочки, из бумаги клеил змеев. Своих детей у Егора Ивановича не было, зато соседские ребятишки вечно толклись в доме. Здесь ими никто не командовал, никто не говорил: «Замолчи! Не мешай!» Их угощали борщом, ржаными сухарями, посыпанными крупной солью, и томленой в печи тыквой.

Егора Ивановича можно было спросить о чем --">