Николай Андреевич Внуков - Том Сойер - разбойник

пришли в себя.

Нас били поодиночке.

Меня — Игорь Миронов, который после географии вычесал из своей роскошной шевелюры целую горсть пшена. Орьку — Владик Кощеев. Там было хуже — Владику пришлось раздеться в туалете до трусиков и вытряхивать пшено из всех швов одежды.

Вот такое придумывал Орька. Однако замечания почему-то рушились на обе наши головы. Причём первым всегда называли меня. Вероятно, потому, что моя фамилия стояла раньше Орькиной в классном журнале.

II

ВСЕ НАЧАЛОСЬ в субботу и опять же на речке.

Мы возвели грандиозную запруду. Таких, наверное, никто из ребят ещё не строил: в самом глубоком месте вода поднялась выше наших голов. Перекатываясь через верхние камни, она водопадно шумела, как на бьефах Днепрогэса. Когда вечером мы уходили домой, наши губы были даже не фиолетовыми, а синевато-чёрными. Нас обоих трясло. Чтобы разогреться, мы побежали по улице. Потом Орька повернул к себе, крикнув: «Завтра заскочу». Я продолжал бежать к дому. Но тело почему-то не разогревалось. Наоборот, меня трясло всё сильнее.

Не помогли ни горячий чай с малиной, ни два одеяла, в которые меня укутала мать.

Ночь тянулась жаркая, липкая.

Тело горело быстрым огнём, но в груди сидел лёд. Стулья, стол, окна растеклись противными серыми пятнами и водили вокруг меня хоровод. Утром я продолжал трястись. Белизна комнаты резала глаза. Меня мутило.

Мать отправилась за врачом.

Пока я лежал один, комната вдруг странно изменилась: в ней всё стало жёлтым — стены, книги на этажерке, одеяло. Потом на жёлтом стуле возле кровати возник жёлтый Орька. Он потрогал мой лоб ладонью.

— Трясёшься?

Мне не хотелось отвечать. Слова тоже были жёлтыми.

Я жалобно посмотрел на него.

— А я хотел с тобой в лес, — сказал он.

— В-в-в-лле-сс… — повторил я и закрыл глаза от слабости.

— Порядок, — сказал он. — Завтра заскочу.

Пришёл врач, присел у меня в ногах.

— Открой рот.

Я открыл. Нижняя челюсть тряслась, как у обезьяны.

Врач заглянул в мой рот, ощупал мой жёлтый живот и сказал противное жёлтое слово:

— Малярия.

Выписывая рецепт, добавил:

— И где он её подцепил?

Мать стояла рядом, глядя на меня, как на покойника.

…Я лежал, глотая пронзительно горький акрихин.

Постепенно в мой горький мир начали возвращаться краски. Стены и простыни опять стали белыми, и тёмно-зелёные кусты сирени съёжились на октябрьском ветру под окном.

Орькино «завтра заскочу» осталось пустым звуком. Он не заскочил ни завтра, ни послезавтра, ни на десятый день.

Малярия вышвырнула меня из жизни почти на две недели. Все умчались вперёд, бросив меня на краю дороги на произвол судьбы. Даже мать приходила из будущего и рассказывала мне новости, которых я не мог понять.

Эх, Орька!

А ведь до болезни каждый вечер был у меня. Мы вместе выполняли домашние задания, читали книги и носились в бурных морях мечты.

«Подожди! — злился я, уминая кулаком жаркую подушку. — Вот только выйду первый день в школу… Тогда объясню тебе, что такое настоящий друг… Подожди…»

Я вышел на тринадцатый день.

Орька встретил меня у раздевалки. Бросился ко мне:

— Колька! Ну вот!.. Молодец!. Знаешь, как я скучал без тебя?..

Я схватил его слабой рукой за грудки.

— Ты негодяй, а не друг, Орька. «Заскочу!» То каждый вечер у меня, то… Ни домашних заданий, ни новостей, ни просто поболтать…

— Колька! — сказал он, и глаза его стали какими-то ненормальными. — Я, понимаешь, не мог… Честное слово — не мог. Тут, понимаешь, такое было… Дома, там, понимаешь, такое было… В общем…

— В общем, ты мне не друг.

— Подожди! Послушай сначала, а потом брякай. Я тут, понимаешь, прославился. На всю школу…

— Чего? Как это — прославился?

— Ну, в общем… Понимаешь, теперь меня в школе все знают. Все. И директор, и завуч, и учителя других классов, и все ребята… Даже десятиклассники.

— То есть как — знают?

— Ну просто… — Он потянул меня за, рукав. — Раздевайся быстрее. Идём покажу.

Мы поднялись на верхний коридор, где на стене, недалеко от учительской, висела общешкольная стенная газета.

Это была интересная штука — наша газета. Не знаю, кто её выдумал, но смотреть на неё приходили даже учителя из других школ.

Она клеилась из восьми листов ватмана.

Её делали восемь классов сразу. Каждый класс получал по листу бумаги, и классные редколлегии начинали работу. --">