Виктор Горный - Шаромыжники

спине выступила. Мухтарка дыбит шерсть и плетется сзади, так же как мать за арестованным сыном. По узенькой тропке двигались. Впереди — мостик над речкой Смородинкой. Синяя речка, облака в ней белые купаются, кустами обросла смородиновыми. Быстро бежит с гор, пенится под кустами.

— Прыгнуть, — подумал Колька.

И только зашли на мост, Колька бросился под ноги лошадям и бухнулся в воду.

Ожгло холодной водой, понесло по течению. Рубаха пузырем вздулась у ворота.

— Держи, держи-и!

Казаки начали стрелять. Пули чокаются об воду. Столпились казаки на мосту, а Колька плывет и плывет, — вот уже совсем уплыл, не видно их. Ухватился за куст и вылез на берег. Отряхнулся как гусь, растопырив руки. Глянул на другой берег, а там Мухтарка скулит. Жалко стало собаку бросать. Нырнул опять и переплыл к ней.

— Мухтарушка, милый, видишь, какие люди… Золота жалко, в земле, ведь, оно, — ничье…

— Земля то для них, видно, дадена, а нам помирай, да не тронь. Умирать, видно, тятьке!

Круглыми, как смородинки, глазами заглядывал Мухтарка в Колькины глаза, хвостом пошевеливал. Рана Колькина размокла и заныла. Снял рубаху, выжал и повесил на куст. Присел на мох и задумался. И белые облака над лесом задумались. Забоялся показываться на прииск — узнают; допытается мать, отчего рубаха рваная и рубец на спине, беспокоиться будет… А тятьке один конец — помирать!

На прииск Колька вернулся усталый, голодный, двое суток пролежал в лесу.

У казармы встретился со своим забойщиком. Лохматый такой, здоровый. Сапоги глиняные на нем и нос, как малина переспелая.

— Ты где был, сволочь, а? Меня без работника оставил. День у меня пропал без загонщика, другого искать надо было.

— Да я, дяденька… Ну, прости меня, — не буду больше. Завтра опять робить выйду.

— Робить, робить… Ладно, што мал, а то бы под суд отдал… Денег ты с меня ни копейки не получишь и робить тебя не надо. Я уже другого нашел. Мать, ведь, за тебя просила — взял. Думал, работник будет, а ты?…

— Нет уж не надо, — робь, де-хошь!

Повернулся, как медведь, и ушел. Горько, обидно стало Кольке. Совсем забоялся в казармы итти. Отец умирает, а он…

— Уволили, уволили. Как быть? Как жить?…

И не пошел домой. Встретил Мишку, тот боязливо подошел к нему.

— Колька, тебя поймали?

— А тебя?

— Меня нет…

— Меня поймали и надрали, — убег я от них. — Слушай, Мишка, принеси мне хлеба, украдь у матери, есть я хочу, — два дня, кроме ягод, ничего не едал. Не пойду я домой теперь. Хозяин с работы уволил. На другие прииски уйду. Робить там буду, а деньги матери вышлю… Принеси, Мишка, и луковку сорви на огороде.

— Ладно, ты посидишь у конторы, а я тебе принесу.

Убежал Мишка, показывая пятки. Колька уселся на крыльце, задумался, слеза прошибает, горько. Только солнышко такое доброе, ласковое, гладит Кольку по волосам, в глаза щекочет. Лохматое такое, таежное солнышко, а доброе, никому зла не приносит, всех одинаково греет.

И вдруг опять заметил Колька: казаки к конторе под’езжают.

— Куда?… Спрятаться надо, — подумал Колька.

Слезли они с лошадей и идут в контору, прямо на него. Заметили Кольку.

Шмыгнул Колька в корридор и за дверью спрятался. Идут. Ногами, как шашками, по ступенькам стукают. И опять здоровая рука просунулась за дверь, шарит, как крота в норе выискивает. Пригнулся Колька, дыхание затаил, но не помогло. Будто клещ, вцепился казак за волосы и вытащил из-за двери.

— А, попался таки. Вот теперь ты скажешь свою хвамилю!

Сторожиха из конторы не вытерпела и прошамкала.

— Это Тимофея забойщика сын. Отец-то его задавлен теперя.

— Вот-оно… Бог наказал отца-то… и сын таков… Ах, ты, шаромыжник эдакой…

— Я вот доложу смотрителю… Сукин-ты сын… — И дал пинка Кольке.

Пустился он бежать без оглядки. Увидел его Мишка — и за ним догонять, с краюшкой хлеба, как за жеребенком.

— Колька, Колька, куда ты? Постой!

Но Колька бежал и ничего не замечал, будто заяц, которого собаки затравили. Бежал, бежал и скрылся в лесу за выработками.

На другой день Колькина отца в контору потребовали. Пришли двое казаков с нагайками. Нагнулись к больному, к самому лицу, как два медведя к падали, чтобы мордами разрывать ее и пожирать.

— Ты, пойдем в контору, смотритель требует!

Но ничего не понимал Колькин отец. Глазами мутными, как кварцовыми гальками, уставился на них, словно больной, к которому пришли знакомые навестить, а он их не узнает.

--">