Николай Владимирович Богданов - Пропавший лагерь

полтинник и говорит:

— Беги к Петру Тимофеевичу, двух-перегон спроси, мол, оченно требуется для писаря, не иначе пьет двух-перегонный, не иначе пишет, как после выпивки, а мне заявление нужно.

А няньки без разговоров, раз-два и у той избы, что с петухами, первейшей в селе избы, стучится прямо в дверь полтинником.

— Кто там?

— Это, тетенька, за двух-перегонным от Печеновых.

Дверь открылась:

— Пройди, налью.

Нянька вошла в избу.

— Давай бутылку-то.

Нянька дала бутылку, хозяйка пошла в горницу и принесла ее полную зеленой жидкости.

Покупательница понюхала, посмотрела на свет, тряхнула и покачала головой.

— Нам, тетенька, за полтинник двух-перегонного.

— Дура, этот самый он!

— Нет, нет, этот слаб, рази это самогон?

— Какой же тебе, иди, глянь, плохой-то какой, плохой вовсе желтый.

Хозяйка открыла дверь в горницу и показала няньке два ведерка, стоявшие на подставках у какого-то жбана, вмазанного в печку и топорщившего от себя разные медные трубки.

Нянька осмотрела оба ведерка и осталась недовольна.

— Не возьму, плохой.

Удирая, вдогон слышала ругань самого хозяина Петра Тимофеевича, растревоженного таким хаяньем:

— У, хвостотрепка паршивая, тоже понимает.

— Купила? — встретил отец.

— Нет у них хорошего, и полтина назад.

— Ах, ты оказия, не напишет так, окаянный.

— А чего писать, я могу, — тряхнула нянька головой и рассыпала стриженные волосы.

— Што? — даже попятился отец.

— Могу, говорю, писать-то.

Скоро рыжий Григорий убедился, что пишет его нянька не хуже писаря, а еще толковитей, без завитушек. Тащил в волость и боялся, а вдруг не дадут по такой бумаге, ведь писал-то кто: не писарь, а нищенка. Решил волостных надуть и бухнул:

— Писарь писал, все как след.

В волости прочитали и удивились.

— Или ты шибко писаря поил или совсем не поил, но никогда так писарь не писал.

Лес, все-таки, по заявлению дали.

С тех пор Григорий стал дивиться и поглядывать на свою няньку, так и эдак, со всех боков.

И вдруг, вот на! Шел он со схода, цапнул его за руку, весь не в себе белоголовый Ванька, затянул за плетень и на всю улицу шепнул:

— А нянька, вовсе не нянька, она — кымисар! — и еще зашептал много и часто, но этого уже не было слышно.

12. Выздоровление Раскачай-Кошелкина

Дело делается исподволь и неприметно, так и у няньки помаленьку и подруги завелись.

— Ты, Анют, куда?

— А ты куда?

— Я так.

— А я не так.

— А што?

— Раскачай-Кошелкин-то помирает.

— Ну, и помрет-то, пускай.

— А жалко, ведь, поди корежится и пить некому дать.

— Попить, это правда.

— Дойдем, глянем его.

— Пойдем.

Скоро Анютка и нянька крались к раздавленной лачуге Раскачай-Кошелкина. Вот ввалившаяся дыра, где когда-то была дверь. Тянет запах кислый и тошнотный. Робея, заглянули. Темно и темно. Тихо.

— Никак вздохнул.

— И то вздохнул.

— Жив, значит.

Нянька осмелела и вошла. Нога повязла в грязи, и затошнило от вони. Присмотрелась. В углу что-то лохматое на лавке. Заворочалось, замычало.

— Он жив еще.

Больной замычал.

— Ой, боюсь, — скакнула Анютка к двери.

— Чево бояться, пить хочет, беги скорей.

В запекшийся рот полили воды. Не открывая глаза, языком булькал воду, выпил. Дали еще. Еще проглотил.

— А ведь может отживет.

— Может, только зарос весь и космы, как у попа.

— Острижем, а? Приберем немножко, человек ведь.

— Какой человек, зверь он, тут этих городских пугнул, пионеров-то, — махнула рукою Анютка, — через реку кидались.

В конце концов, притащили ножницы, которыми овец стригут и окорнали. Гигант лежал пластом, и было не боязно.

За этим разом пришли еще, избу вычистили, вымыли и больного с лавки на другую перекатили на чистую дерюгу. Стал Раскачай-Кошелкин оправляться.

Но все молчал, таращит глаза и молчит, и не гонит, и не просит, а молчит.

— Чудной он, Раскачай-Кошелкин. В городе был на заводе. Глядь, в голод приехал. Самогон тут затеяли, а он знающий. Такой он гнал, страсть. Потом накрыли его. Петр Тимофеевич открыл свой завод и его позвал, стал он ему гнать. Как сам научился, так и прогнал Раскачай-Кошелкина Петр-то Тимофеевич. Он, было, так-сяк заведется, а его накроют, да в суд, а Петра-то Тимофеевича не трогают, так этот и сгиб.

— Досадно.

— Чево, что самогон не дали ему гнать?

— Нет, не про то, а вот рабочий и так опустился — --">