Ирина Васильевна Василькова - «Это дело уже кружевное — характер пера…»

родном я бревно бревном,

а на первом — лоза лозой.

Но он видит и дальше: непереводимость, затрудненная коммуникация, объективно существует не только между языками — между людьми. Более того — с собственным «я», особенно если тебе снится «сон, говорящий на другом языке». Значит, корни одиночества, отдельности — в разноязычии. Хотя, собственно, и в этом ничего нового — все помнят тютчевское «другому как понять тебя». Но если Тютчев предписал молчание, Клюев находит выход все в той же музыке:

Ах, фьоритуры, фьоритуры —

одной, другой и третьей вторы

явленье в дальних зеркалах,

и видно хорошо отсюда,

как сообщаются сосуды

Христос, и Яхве, и Аллах.

Такое впечатление, что клюевские стихи написаны человеком, бегущим вприпрыжку. Даже трагичные. И статичные — где он просто пьет чай, глядя в окно. Ему свойственна интонация человека не вполне взрослого, не вполне серьезного. Легкого человека. Он и с читателями почти всегда разговаривает, будто мы дети. Будто достает нам кролика из шляпы.

И, как ни странно, в эту поэтику вполне укладывается наша реальность-злободневность, не говоря уж о гражданственности:

Только пальчиком ткни — и былым временам

                              хана,

и какая-нибудь шпана, но всегда шпана

объявляет, что жить отныне разрешено

или запрещено, — и падает домино,

и становится все равно.

Это территория не пафоса, не пророчества, а социальной иронии, социального гротеска. Но за этой иронией трудно не заметить пронзительной ностальгии по тем временам, что ушли без возврата:

            …да и сам язык был младше…

чуть младше — нет, не хуже или лучше,

а раньше, и, как выяснялось, тоньше,

без мата, и у каждой почтальонши,

да что там почтальонши — кастелянши,

за нею раз пятнадцать повторимши,

вполне спокойно можно было брать уроки

культуры речи при царе Горохе…

И это при том, что автор «был в отчаяньи от той страны, в которой все мы были неравны, но говорили, что равны — и врали», но ведь и эмиграция оказалась тоже отчасти фантомом.

Финальное стихотворение сборника — «Красная нить» — не просто пересмеивание советской социальной утопии, но и печальное понимание того, какие зигзаги выписывает история на вечных путях «через тернии к звездам»:

Это  было в одной небывалой стране,

что надолго заснула верхом на коне, —

и пригрезились ей в обстоятельном сне

невозможные всякие вещи…

…..…………..

И сквозь все, что хотелось тогда изменить,

пробегала, как помнится, красная нить —

ибо требовалось то и дело казнить

тех, кто не был своим в том отряде,

и не то чтобы ради грядущих времен

или связанных с ними  больших перемен —

преимущественно ради алых знамен…

в общем, их полыхания ради.

«Титаник» у Клюева — это не только образ катящейся в тартарары истории, но и личный удел каждого из смертных. А музыка — это любовь. Поэтому вся книга, как и вся поэзия, — она о любви и смерти. Без надрыва, но со щемящей нотой — впрочем, нота искусно завуалирована фирменной улыбкой и усмешкой.

--">